Don Juan in Soho: отзыв Наташи Зайцевой
И вот наконец-то долгожданный отзыв Наташи Зайцевой - большой, детальный и внимательный. Стоит упомянуть, что Наташа знает пьесу лучше, чем кто-либо, потому что переводила ее на русский язык (вообще, для того, чтобы начать хорошо понимать текст, его надо переводить; тогда открываются невероятные детали - проверено на Шекспире))).
Отзыв публикуется тут (и мы будем апдейтить этот пост по мере появления продолжения): https://vk.com/topic-64483458_35177164
Часть I (про обстоятельства, пьесу и вообще)
Первые три дня я сидела на втором ряду в серединке, с разницей в одно-два места. Так что, хоть разнообразия ракурсов не испытала, зато видно было изумительно – каждое движение глаз, каждую морщинку, каждую венку на шее и на руке... Восьмого мая, когда ходила в последний раз, у меня был 5й ряд, и там, конечно, лучше видно массовые сцены, танцы; следить за всем действием сразу легче, но все равно – когда ближе, лучше.
Вот я уже почитала всяких отзывов – и критиков, и поклонников. И мне кажется, мало кто говорит об этом спектакле с должной степенью восторга. Я честно не понимаю, почему его так н е д о с т а т о ч н о хвалят? (уже не говоря то том, с какого потолка взяли свои уродливые отзывы богомерзкие Daily Mail, Stage и Telegraph…) Хочется, как Гамлет, спросить, “Have you eyes?”, люди, что с вами?! Он же идеален. То есть вообще. Совсем. Полностью от и до – это совершенное произведение.
Начать с самой пьесы. Я была в полном восторге, когда ее прочитала. Это штука без всякой философии (ну, по крайней мере, авторской, – персонаж-то, конечно, там выдает, особенно в последнем монологе…), без всякой морали... Чистые эмоции. Ты пытаешься думать, анализировать, но они тебе не дают. Это не текст-рассуждение, не архитектура – это музыка или картина экспрессиониста: тебя просто соблазняют, утягивают туда, где ты можешь отпустить все мысли и следовать за этим ритмом, чувствовать в этом ритме и в этих красках. И краски очень разные. Вообще, вся стилистика карнавала, гротеска, почти (но не совсем) абсурда позволяет все что угодно, кроме скуки и лжи. Ни того, ни другого здесь нет ни на грамм.
Это сплав – абсолютно органичный – комедийных и трагедийных элементов, рождающий идеальный образец произведения самого сложного на свете жанра – трагикомедии. Притом к о м и ч е с к о е достигает здесь невероятных, скулыотсмехасводящих вершин, но никогда, на самом деле, не переходит в пошлость. [«Пошлости» – ни в чеховском понимании этого слова, ни в смысле игры на плоских шутках ниже пояса – п р а в д а нигде нет: все непристойности настолько изысканны и тонки, что часто ты не можешь различить, смеешься ли над пикантной ситуацией или же над виртуозной фразой, описывающей эту ситуацию. Вот, к примеру, одна из фраз DJ на Сохо-сквер, каждый раз вызывающая бурную реакцию зрителя: “Twenty years ago I could get stoned, blown and a cab home and still have change from a tenner”. Содержание, само по себе смешное, оформлено изящным ассонансом, и как бы сомнительна ни была шутка, она кажется почти произведением искусства.]. …А т р а г е д и я не обрушивается внезапно без причины, а постоянно стоит тенью где-то рядом, сквозит за дымом сигарет, выглядывает из-за углов [в буквальном смысле, но об этом позже], напоминает о себе, чтобы в итоге поразить своей огромностью.
Текст, как я уже говорила, виртуозный. И да, он изменился по сравнению с оригинальной версией, с которой сделан перевод. И, хотя обычно меня, как неисправимого консерватора, любые перемены расстраивают, я часто скорблю по репликам, которых ждешь, а их вдруг выпиливают, но здесь мне удивительным образом новый вариант понравился больше. Видно, что это не просто замены/сокращения режиссера, а авторская правка, шлифовка текста. Сгладились шероховатости, ушли устаревшие реалии, добавилось больше игры слов, этих замечательных марберовских аллитераций и ассонансов… [На самом деле, я читала пьесу раза 3-4, но мой глаз пропустил, наверное, треть того, что услышало ухо, а относительно адекватно перенести это в перевод удавалось и того реже.] И это не только фонетика и лексика – в некоторых местах ты слышишь ритм, почти поэтический размер. Вот это место, к примеру, в речи Кола (который теперь не Колм): "You’re nothing but a fly / on a horse’s shity arse!" – здесь же четкий четырехстопный хорей! и произносится эта terrible metaphor соответствующе торжественно. Монологи Эльвиры читаются как исповедь и молитва, что поддерживается еще и звуковым сопровождением…
О, звуковое сопровождение!
Вот как неразрывно в спектакле соединяется трагическое и комическое, так же органично и неразрывно сочетаются там фрагменты из Моцарта и современные песни. [Кстати, тут собран саундтрек: http://www.dtbooks.net/2017/03/don-juan-in-soho-2017-soundtrack.html ну или тут можно скачать mp3: https://yadi.sk/d/YnX5kjow3HzPZx]
Первый же танец потрясающе погружает в атмосферу этого мира-мифа, заряжает, встряхивает, как апельсиновый энергетик или сигарета на морозе. Когда музыка обрывается и ты оказываешься в фойе отеля, где происходит первая сцена – ты уже полностью готов, ты поймал ритм спектакля, его пульс, его мелодику.
Часть II (об ансамбле и второстепенных персонажах)
Когда спектакль начинается без главного героя на сцене, но все действие подчинено раскрытию его образа, интересно, а) что начинаешь составлять о персонаже мнение, основываясь на словах других героев б) каковы будут роли этих других героев и как актеры с ними справятся.
Прежде чем переходить к главному, хочется сказать обо всем ансамбле. Во-первых, ансамбль есть, и во-вторых, он абсолютно замечателен. Я, признаться, какое-то время в самом начале после объявления о проекте, боялась, что в современной пьесе, где действие закручено вокруг одного героя, и этого героя играет а) известный б) гениальный актер, этому актеру придется тянуть на себе весь спект. (Я просто вспоминаю все время «Ричарда III» с Мартином Фриманом – спектакль, в котором никто, кроме Фримана не утруждал себя игрой.) Что у нас тут ситуация будет иной, стало ясно уже когда мы узнали, какой хороший актер Эдриан Скарборо, как Дэвиду нравится с ним работать. Но вообще весь каст совершенно изумительно подобран, они все ну просто очень хороши.
И наивная семейка Эльвира – Кол – Алоишес, в своей борьбе за справедливость не гнушающаяся банальной жестокостью. Они, казалось бы, обижены – по крайней мере, Эльвира, ее должно быть жалко… И в принципе, в какой-то момент ее в самом деле жаль. [Причем, люди выше правильно писали в рецензиях: здесь возмущаешься не тем, что DJ обесчестил невинную девушку, хе-хе, – а тем, что он «играл» на ее чувствах и «расстроил»… Ужасен именно обман, то, что он не считается с чувствами других людей, будто они и не живые вовсе. Именно в этом его жестокость, которую оправдать невозможно.] Особенно трогает, когда она говорит, что он сделал ей подарок, но просит его не причинять такой боли никому больше. Но в то же время сочувствие, которое порядочному человеку полагается к ней испытывать, тут же становится почти невозможным, потому что пафос ее монологов ниспровергается комизмом. Эти моменты – «You did yoga!», «But oh, what a ravishment it was» – когда зал не может не смеяться над ней. А если мы смеемся над чьими-то страданиями – сочувствовать им уже как бы и негде. Впрочем, эти разные реакции возникают последовательно и очень близко друг к другу – сострадание–негодование–смех–принятие другой стороны. Ты успеваешь почувствовать, где находится моральный полюс, но он очень быстро становится тебе неинтересен.
Актриса, играющая Эльвиру, совсем юная, трогательная такая девочка, однако абсолютно не тушуется: в сценах с Дэвидом выглядит совсем не блекло. 3го мая она свой первый монолог вообще на таких эмоциях выдала – у нее слезы на глазах блестели.
Кол – нелепый, как и положено, комичный, но не перегибающий в этом отношении палку. Если комизм Стэна многогранный – ты смеешься и с ним, и н а д ним; DJ чаще все-таки оказывается в положении насмешника, хотя есть моменты, где он и сам смешон [нееет, об этом потом] – то Кол – это исключительно объект смеха. И тем ужаснее, что такая нелепая фигура в итоге спускает курок того револьвера, который, по словам Эльвиры, давным-давно зарядил DJ.
Алоишес – пуля, летящая из этого револьвера. А пуля, она, как известно, дура… И этот герой – почти бездумная, страшная гора мышц, у него минимум реплик, он является, как некий дьявол ex machina, орудие рока, поражающего DJ. Однако и сам герой вовсе не кажется ни лишним, ни искусственным – он дополняет эту семейку, в которой отчетливо прослеживается некая градация: Эльвира – это непорочность в мыслях и делах, доходящая до фанатизма, но скорее со знаком +; Кол – это унылая лицемерная середина, ханжеское отвращение к пороку, но трусость и отсутствие силы и решительности с ним бороться; Алоишес – это крайняя степень, когда собственная правда принимается за абсолют, и уверенность в своей непогрешимости приводит к фанатичному желанию вершить самосуд над всем, что как-то выбивается из ряда.
Ружье, появившееся в самой первой сцене, как и положено, выстреливает в финале.
Несомненный бриллиантик каста – это Доминик Мур, играющая Лотти в сцене в больнице. Кроме того она еще и лучшая танцовщица в труппе: мало того, что она обалденно двигается – она еще и все время лучезарно улыбается во время танца и даже иногда смотрит в зал прямо на зрителя. Текст в ее исполнении звучит в точности так, как его слышишь, когда читаешь пьесу – со всеми этими жуткими особенностями произношения, немного вульгарно и безумно сочно. Причем, она иногда варьирует интонации, например, по-разному просит Пита уйти, когда DJ изображает обморок. Иногда это капризное «отстать, я не твоя собственность», иногда застенчиво-отчаянное «я знаю, что это неправильно, но ничего не могу с собой поделать»… Она просто искрит. Одновременно мягкая и гибкая, но резкая и сильная. Своим напором она сбивает, подминает под себя и комично-нерешительного шута печального – Пита, и попавшего под руку Стэна. Она полноценный и очень запоминающийся персонаж (в принципе, как и Пит, хотя он, конечно, куда менее ярок чисто сюжетно). На ее фоне вторая девушка – Мэтти-лисичка – это, скорее, функция сюжета, но и ее образ, в общем-то, довольно точный (хотя в паре мест их диалога с DJ через сумку мне показалось, что у нее какие-то не очень логичные интонации – она кричит там, где надо просто недоумевать, и в конце как-то слишком резко переходит к бешенству, как-то не до конца отыгрывает осознание того, что происходит. Ну, впрочем, там совсем минимальный диссонанс, он почти не заметен, если в это время внимательно следить за DJ, а это почти неизбежно «само получается»).
Луи, отец DJ, тоже именно таков, каким его представляешь. Он появляется и произносит свои первые слова, заканчивающиеся требовательным “I want coffeeeeee!”, и DJ его передразнивает, приказывая Стэну “My father would like some coffeeeeee”. Мне почему-то подумалось, что для Грэнджера такая манера говорить в принципе свойственна, и он это «кофеееее» выдал на репетиции случайно, а Дэвид его случайно передразнил. И так и решили оставить.)))) Это, конечно же, глупый домысел, но, по-моему, очень похоже – такие штуки ведь часто случаются. ))
Проституток в этой серии не две, а четыре. И все они очень разные, у каждой свой характер. Они даже реагируют на некоторые реплики DJ и Луи по-разному. Например, когда Луи рассказывает историю о пони, светленькая шлюшка с татушкой на бедре воспринимает это чуть ли не с восхищением, высокая темненькая реагирует иронически-заинтересованно; ту, которая играла Лотти, этот рассказ шокирует, а у рыжей – так просто отвращение на лице. И так в каждой сцене. В больнице, например, когда DJ начинает развлекаться с Лотти. У той актрисы со светлыми волосами наоборот «роль» белого пальта: ей даже дали реплику “You are disgusting”, с которой она и уходит (очевидно, чтобы подготовиться к следующему танцу). А высокая темненькая мне вообще там понравилась – у нее нет ни одного слова, но она такой шикарный наблюдатель, она прям отыгрывает то, что, наверное, со всеми нами в зале происходит. ))) Когда DJ переползает вместе с Лотти поближе к лисичке и устраивает «графиню» под одеялом, «наблюдательница» прям такую смешную рожицу скорчила, мол, «Ууууу, во дает мужик, молодец!» Конечно, очень сложно отвлекаться на второстепенных персонажей в таких сценах, поэтому я только 8го числа заметила, что когда начинается драка, она достает телефон и снимает на него происходящее. )) Наверное, так было всегда, но я не видела.
В общем, даже статисты здесь шикарны, не говоря уже о главных героях. Идем по нарастающей.
Часть III (Стэн)
Итак, Стэн.
Я уже говорила, что Эдриан Скарборо чудесен. Он настолько естественный на сцене, что, когда он, ломая четвертую стену, обращается к зрителю, кажется, что он вовсе не играет, что именно так он и ведет себя в жизни. [Причем, надо сказать, когда он выходит к stage door, он куда более серьезный, такой даже немного скромный, чуть ли не печальный (но это, мог просто такой день попасться, но тем не менее, контраст ощущается).] Стэн – единственный персонаж, для которого нет четвертой стены – все остальные существуют в закрытом от зрителей пространстве. [Пожалуй что, DJ в своем последнем монологе приближается к тому, что начинает говорить его на зал, но никогда не прорывает четвертую стену. Был один момент, незапланированный, о нем Ева писала выше – с часами. Плюс, есть еще в спектакле прием «механического», как я это называю, или буквального, слома четвертой стены… Но обо всем этом тоже потом.]
Очень здорово, что Эдриан и Дэвид в этом спектакле «достались» друг другу.)) Потому что между ними абсолютно не ощущается никакой дистанции, никакого притворства, такое чувство, что они уже вечность играют этот спектакль. Видно, что один заряжает и подпитывает энергией другого – но когда смотришь спектакль, на самом деле, об этом не думаешь в терминах «два актера» – думаешь в терминах «два персонажа». И это правда их партия, их дуэт – они не могут существовать один без другого.
Эдриан ооочень смешной… вот ведь совсем же не симпатичный, но бесконечно обаятельный. У него, на самом деле, очень-очень большой диапазон. И по сути образ его героя в этом спектакле строится по тому же принципу, что и образ DJ у Дэвида: он тоже вызывает у зрителя целую лавину разных эмоций. Он и смешит, и вызывает сочувствие, а – временами – и отвращение. Обычно, когда о героях говорят подобным образом, это значит, что они живые и «обычные», so to speak, люди. Однако здесь все как-то иначе. Живые-то они живые – потому что представляют собой какую-то действительно квинтэссенцию жизнелюбия (особенно, конечно, DJ, но и Стэн тянется за ним, и как бы греется в его лучах, вращается в его intoxicating orbit). Но ни DJ, ни даже Стэна «обычным человеком» не назовешь. Это крайности, исключения, удивления. А разные чувства они у нас вызывают потому, что пьеса, как я уже говорила – идеальная трагикомедия, – и по ходу спектакля персонаж попадает то в горячее комическое течение, но в ледяное трагическое. Впрочем, даже эти течения в каком-то смысле влияют друг на друга: попав из горячего в холодное, мы сильнее чувствуем обжигающую боль холода, чем если бы до этого плыли в прохладных волнах чистой трагедии, или в чуть теплых водах драмы. Так и здесь: мы не испытывали бы сочувствия к Стэну, если бы не испытывали к нему симпатии. А симпатию он вызывает потому, что он нас смешит: смех – это потрясающий способ заставить читателя-зрителя проникнуться персонажем. [Вспомните эту terrible metaphor, когда я буду говорить о DJ и пытаться увязать концы с концами и найти хоть какую-то логику в своем рассказе. Там такой же принцип, только он еще мощнее представлен.] К тому же Стэн – он, что называется, the cleverest person in the room все время, пока рядом нет Дон Жуана. Когда же тот появляется на сцене, он автоматически занимает эту позицию, оттесняя Стэна. Там даже есть своеобразная реализованная метафора этого: когда DJ приходит на встречу с отцом и Стэном для ложного покаяния, в комнате только два стула, и DJ просит Стэна встать и уступить ему место. Точно так же он отодвигает его в сторону на поклонах.
В каком-то смысле Стэн – это «авторский»… нет, вернее, «зрительский» персонаж: то есть он транслирует те же эмоции, что должны, по идее, испытывать зрители. [“You see, just when you start to warm to the man…” – в сцене с бродягой.] Его бросает, равно как и нас, от отвращения и стыда – к удивлению, от (за)(о)чарованности – к разочарованию; от раздражения – к восхищению. DJ для него – как змей, гипнотизирующий кролика.
И все же Стэн – самодостаточен, и его точка зрения – это точка зрения персонажа, а не автора, она только напоминает нашу, но не диктует нам, как мы должны видеть происходящее. А многочисленные реплики в сторону – всего лишь игра, один из приемов достижения комического катарсиса.
На самом деле, про Эдриана можно было бы еще очень много писать (но не буду, иначе окончательно утомлю всех раньше, чем перейду к ДТ, да и не всё, увы, запомнилось), потому что он не просто замечательно играет, он очень п о – р а з н о м у играет от спектакля к спектаклю. По-разному проживает одни и те же реплики. Вот я, анализируя «Ричарда» в прошлом году, подробно писала о том, когда какие различия в интонациях были у Дэвида. Он тогда действительно много импровизировал. В этот раз было не так, все-таки в целом эмоциональный рисунок сцен все 4 просмотренных мной раза был одинаков [минимальные различия потом, конечно, укажу… + я только что послушала аудиозаписи со спектаклей в апреле – и да, вот на таком расстоянии у него все-таки тоже меняется способ подачи: по сравнению с теми спектаклями, он уже иначе многое произносит]. А вот как раз Эдриан в этом плане был немного свободнее, и, хоть характер персонажа оставался неизменен, его реакции на происходящее от раза к разу менялись. Это всегда очень интересно и вызывает огромное уважение.
И наконец, если вы пережили (или пропустили) части I и II, то вот мы добрались до самого (по крайней мере, в этой группе) главного. До DT, или, точнее, DJ. В очередной раз прошу прощения за сумбур вместо музыки, но сдерживать поток сознания становится все сложнее.. по очевидным причинам. =))
Для начала почему-то хочется еще раз поговорить об имени – потому что это был один из первых вопросов, появившихся при чтении пьесы – о том, как на самом деле зовут героя. То есть, для этого, конечно, не обязательно было на спектакль ходить, мы это уже в интервью слышали, но теперь мне, почему-то еще сложнее стало называть DJ-а «Дон Жуаном». Нет, то есть в письменной речи можно, а в устной все время хочется употреблять там этот едва заметный звук [h]. Отчасти и из-за него тоже этого героя еще сильнее мысленно отделяешь от его мольеровского предка. Это, безусловно, вовсе никакой не Мольер. В каком-то смысле он даже ближе к пушкинскому Дон Гуану. Хотя Дон Гуан по сравнению с ним – просто верх добродетели, конечно. Но вот эти особые отношения с роком, почти античные, это заглядывание в пропасть – это у них общее.
Вообще я тут подумала, что, по идее, чем современнее Дон Жуан, тем трагичнее он должен быть. Потому что он как бы помнит своих предков и заранее знает свою судьбу...
[Да, оговорюсь: я здесь сильно много пишу про трагическое, хотя его, понятно, в спектакле гораздо меньше видно, чем комическое. Но потому я буду акцентировать на нем внимание – потому что комедия и сама собой очевидна.]
Помнится, в TimeOut’е (не к ночи будь помянут) была тенденция объяснять все положительные отзывы о спектакля тем, что их авторы являлись поклонниками(цами) лично Дэвида Теннанта и переносили свою любовь на персонажа, а заодно и на спектакль. Тенденция совершенно идиотическая, объяснять ее я не берусь, ибо брезгую, но забыть не могу, ибо злопамятная. А заговорила я здесь об этом потому, что, когда смотрю фильм/спектакль с любимым актером, у меня есть четкий механизм определения – нравится ли мне произведение само по себе или же из-за конкретной личности. Я просто представляю: смогла бы я влюбиться в этого актера, если бы это было первое, где я его увидела?
Так вот, однозначно: если бы я до этого не была абсолютно безумной фанаткой Дэвида, я бы прямо тут на месте ею стала.
Я слышала в разных ситуациях, что DJ пытались сравнивать с другими ролями Дэвида. С Гамлетом – в смысле культовости персонажа, масштаба и узнаваемости, с Ричардом – видимо, в смысле пути, который проходит герой? Или же в манере держаться и говорить… С Доктором – в отношении пластики, которая действительно ни капельки не пострадала за эти (*хорошо, что Дэвид этого не читает) годы. Даже с Питером Винсентом – в сцене с халатом, трусами и шлюхами – чисто внешнее, но отчетливое сходство (ага, и отца своего он боится ровно как вампира какого-нибудь).
Но все-таки он делает здесь нечто совершенно новое. Поражает, что он на самом деле изменился внешне (как он всегда меняется для какой-то большой роли). И он полностью построил этот образ из чего-то, чего мы не видели раньше, или видели совсем в ином качестве. Я не могу сказать, что это новая высота, потому что, по-моему, ДТ уже взял Эверест в 2008 году в RSC, и с тех пор просто гуляет там наверху, перешагивая с одного облака на другое длинными своими ногами. Это не новая высота, но это абсолютно другая параллель на той же высоте.
– Да, в его первом появлении есть царственность и манерность в движениях, походке, голосе – но это не походка, движения и голос его величества короля Ричарда. Ричарду была свойственна плавность некоторых жестов, андрогинная нежность, почти переходящая в женственность. DJ – мужчина от и до. Даже рядом с альфа-самцом Алоишесом он умудряется сохранить позицию «мужика» (“You have a cute little ass by the way. Very pert for a gent”), и, хотя и кажется мальчишкой, нарывающимся на неприятности, но мальчишкой вовсе не слабым. Его интонации, манера растягивать слова звучат иначе, чем у Ричарда. [Можно здорово сравнить это по тому, как он произносит слово pine в этих двух спектаклях: «Did you pine for me while I was gone?» и «Go to Flint castle, there I’ll pine away».] Манерность Ричарда была искренне, органичной. Когда манерничает DJ – это поза, маска, игра.
– Да, в его молниеносности, ловкости и легкости, с которой он носится по сцене, как будто есть что-то от пластики Гамлета. Но, если присмотреться – даже сами движения эти абсолютно другие, не говоря уже об их характере. Если движения Гамлета – это побег, это некое стремление сделаться меньше (то же у Ричарда в сцене на берегу), то DJ – напротив, как будто хочет заполнить собой все пространство сцены, достичь каждого ее уголка. Он перелетает со скамейки на ее спинку, встает на поручни, мечется из одного конца сцены в другой; его жесты – максимально широки, он будто обнимает сцену собой так же, как его руки обнимают грудь Лотти.
Можно сказать, что есть сходство между нашим восприятие персонажа здесь и в Ричарде – в том, что изначально отрицательный герой в какой-то момент начинает вызывать совершенно другие эмоции. Но это снова не одно и то же. Если в Ричарде это был путь от осуждения к сострадаю и восхищению, то здесь мы полностью лишены морального компаса, мы можем полагаться только на наши эмоции, на наши почти звериные инстинкты – как и было завещано Дон Жуаном.
DJ унижает Стэна, разбивает сердце Эльвире, выгоняет отца, уводит девушку у простака Пита, спасшего ему жизнь – и в эти моменты нам действительно стыдно за него, он почти омерзителен.
[Я говорю «почти», потому что немного сбивает с толку удовольствие, которое он доставляет той виртуозностью комизма, с которой он творит свои жестокости.]
Нам жаль этих людей, наивно надеющихся найти в нем хорошее, увидеть его лучше, чем он есть. Мы вместе с ними пытаемся найти в нем сердце – не находим, и это буквально выбивает нас из колеи, мы приходим в ужас оттого, что такой человек возможен. Однако при этом мы не можем не испытывать к нему и совершенно противоположных чувств. И тут снова основная роль принадлежит трагикомической природе пьесы и персонажа в частности. И, раз уж на то пошло, я попробую не описывать подробно каждую сцену, а вспомнить здесь свои любимые
a) комические
b) трагические
c) трагикомические
моменты в роли Дон Жуана.
К о м и ч е с к о г о, наверное, в процентном отношении больше всего. (UPD. В процессе выяснила, что, кажется, все-таки нет, ибо многие любимые моменты, я, поразмыслив, отнесла в категорию b. На самом деле, ничего странного…) Уже в самом начале, о котором писали все… Вот тот момент, когда он тянется за стаканом и ждет, что Стэн подаст скотч ему в руку. Когда я читала пьесу, мое воображение шло по наиболее простому пути: вот стакан, он просто далековато стоит, DJ просто не утруждает себя подвинуться… Но здесь все просто феерично решено: вот он стакан – стоит на левом подлокотнике. Но в левой руке у DJ сигарета, а стакан он должен взять правой! И вот он тянется, понимаешь, правой рукой через левую за стаканом – понятное дело, не достать!))))) Это был один из моментов, где я засекла мельчааайшую разницу в игре. 1го, 3го, 8го было видно, что DJ и г р а е т свою «немощь». Там была такая гримаска манерной досады. А 2го было больше похоже на то, что он сам «поверил» в изображаемое «страдание». ))) Это была не досада, а какая-то… гм… тоска?) И соответственно god bless you прозвучало не дежурно, а почти искренне.))
Отступление о различиях.
Предисловие к отступлению. Когда я ковырялась с переводом этой прелести, я очень надолго зависла на реплике “Oh, just a cunt with an eye for one” (это его ответ на вопрос Эльвиры “What are you?”), мне кажется, я прочитала все словари русского мата на предмет лексической и грамматической сочетаемости, и так ничего путного и не придумала. Каково же было мое удивление, когда смотрю я 1-го мая эту сцену… а этой реплики нет! Вот так вот просто нет – ни вопроса ни ответа. И 2-го мая они ее тоже благополучно пропустили, и я даже подумала было, что ее вымарали, чтобы лишний раз не произносить C-word. Но нет – 3-го числа она была на месте. И 8-го тоже. Произнесенная со стаканом в руке и образцовой невозмутимостью.
Следующий любимый комический момент – конечно, там, где DJ показывает диалог с Адамом в уборной.))) Рассказывать? Или уже было?) Мне еще каждый раз так смешно, что люди не сразу просекают эту шутку) ну изображает DJ, как мужик держит свой член двумя пальцами, ну и ладно… и только когда DJ показывает, что сам берет слово – вместе со словом он «берет» с в о й воображаемый член в с е й п я т е р н е й. ))))
Пресловутая Сцена в больнице описана уже, наверное, всеми. Тут, конечно, хочется или описывать все от и до или стыдливо молчать и краснеть… Потому что нууу… вы представляете… Вот стоит маленькая Лотти на скамейке, показывает Стэну, какую она хочет грудь. Тут сзади в дверном проеме возникает DJ. Он почти в два раза ее выше. И его “Don’t you dare change a thing” звучит решительно, почти строго. Говорят, что в начале была проблема со смехом после фразы “Are you a doctor?”, но сейчас его как раз вообще нет (я даже забывала, если честно, что там есть место для двусмысленности). Зато зал каждый раз взрывается хохотом на невозмутимом “I’m a specialist”. Ну а потом он начинает «осматривать»… Да, он намного ее выше, а его пальцы – они просто какой-то неестественной длины. Они не скользят по груди Лотти, они сразу заявляют свое право на нее – и это не право хозяина, и даже не право сильного. Это право з н а ю щ е г о и право тому, кого в п у с т и л и. Как пилот владеет небом, потому что только он умеет летать. Как теплу позволяют заполнить дом, потому что тепло желанно.
Движения этих пальцев описать невозможно, можно только сказать, что Доминик Мур надо дать премию как самой стойкой актрисе года.
А когда они потом щекочут друг другу кончики языка.. Вот ерунда же, а так красиво сделано, что смех в зале растет с каждой секундой.
Дальше, конечно, сплошной фарс. Как Стэн оттягивает за ногу Пита в драке. [Вот, кстати, совсем не к месту, но в этом моменте мне почему-то ужасно было жалко Пита и прям убить хотелось DJ. )) Опять же– не потому что аморально или пошло, а потому что Пит так жалко-трогательно говорит Лотти «Я тебя люблю», а она отвечает ему – «Ну и чо?» Это совсем-совсем короткий момент, который быстро вытесняется комизмом обоих персонажей и фееричностью дальнейшего действа, но все же. Если не говорить о моментах, в которых DJ не очаровывает, а вполне конкретно бесит, – картинка будет неполной.]
Вот, когда он изображает обморок, его еще ненавидишь, но когда он недвусмысленно бросает в сторону “Catch me, darling” – тут уже можно только восхититься. Еще один раз был, когда он там довольно долго качался, как будто Доминик забыла, что ей надо подлететь (скорее всего, это было намеренно) и просьба, чтоб его поймали, прозвучала почти как напоминание с досадой: «ну лови же меня?»
Когда входит Мэтти, диалог «шепотом» и жестами между DJ и Стэном – вообще нечто. В старом тексте пьесы DJ спрашивал про лисичку «Что она делает?» Но это показать ярко было бы сложнее, поэтому здесь он, изображая театральный шепот, показывает на себе: «Crying?» И Стэн в ответ изображает гротескные потоки слез до колен: «Sobbing» И восхитительная пантомима завершается изящным жестом тонких злодейских пальцев, которые только что ласкали грудь Лотти – «Bingo!»
Описывать само следующее действо я, пожалуй, не буду – даже не потому, что стесняюсь, а потому что вряд ли найду подходящие слова, хехе))) [Хотя мне понравилась одна теория Маши, может быть, она потом ею поделится. Но это уже не относится к области комического.]
Вообще, чем ближе к финалу, тем меньше чистой комедии. Все тяжелее отсеивать одно от другого. Вот, к примеру, т а с а м а я песня на Сохо-сквер – безусловно, элемент комедии. То, как опускается микрофон, то, как подходит и берет его DJ – это такая пародия, но пародия, каждый раз играющаяся на полном серьезе, с полной отдачей. [Очередной «например»: Вот, например, 8-го числа мне с самого начала спектакля казалось, что у Дэвида что-то с голосом – вроде и не хрипит, но в некоторых местах ему как будто не хватает силы, какие-то фразы произносятся более спокойно, чем обычно. Однако говорил он не менее громко, сильно, и на особенно сложных моментах голос иногда срывался. В том числе и в песне. Однако это было так незначительно, и совершенно не отражалось на игре, что, если бы я до этого три раза не посмотрела, и не помнила, как было, я бы этого точно не заметила.]
Отдельная песня – это танец. Вернее телодвижения на фоне музыки, особенно, в то время пока поет Стэн. О, боже, я считаю, что надо поставить памятник художнику по костюмам, придумавшему эти короткие рукава у пальто Дэвида! Потому что руки, торчащие из этих рукавов, – это что-то особенное. Их как будто бы написал какой-нибудь Шиле или вырезал из дерева неизвестный средневековый скульптор. Такие худые, что особенно остро видна круглая косточка, и ямочка в том месте, сбоку, чуть выше запястья… что углы на сгибах – плечо – локоть – кисть – становятся еще резче, а их движения – еще нежнее. Когда он медленно покачивается и изгибается, стоя спиной и держа в пальцах косячок – это преступно прекрасно, даже несмотря на то, что все это вдобавок еще и до безумия смешно.
Однако, как только завершается песня звучит роковое “Ask him if he wants to come.” Моментальный слом. Как будто DJ так же балансирует на грани между смехом и страхом, как он в этот самый момент балансирует, ступая взад-вперед по подлокотникам скамейки. Ррраз – и обрушивается в бездну трагедии…
Если в этой сцене все-таки перевешивает «красиво», то в следующей – т.н. «сцене в халате» – перевешивает «смешно». Нет, разумеется, от его широкой, тонкой груди, едва покрытой гладкой золотой тканью, захватывает дух, а когда полы халата задираются для Танца Красных Трусов – вообще хочется утечь под кресло… Но… Все-таки это Дон Жуан Дэвида, и он абсолютно не собирается делать вид, что он относится сколько-нибудь серьезно к обольстительной силе своих внешних данных. Особенно много тут, конечно, «играют» ноги.))) Длиннющие, стройные, но при этом мохнатенькие, с острыми торчащими коленками: когда все это счастье – единственное, что видно под «грудой» женских тел, – это просто ооочень смешно. Особенно после следующей фразы Стэна: «Your father is here». [Продолжение конечностеведения см. в разделе о трагикомическом.))]
Следующий шикарный момент, который все-таки ближе к комедии, я считаю. После сцены ложного покаяния, когда Луи уходит довольный, DJ еще некоторое время стоит на коленях, и Стэн, обняв его, отходит, после чего DJ поднимается, кладет платочек, которым только что вытирал слезы, на голову и издает какое-то странное восклицание. До бедного Стэна доходит, что сейчас произошло, и его «NOOOOOOOO!!!» – это просто вершина уморительного отчаяния. DJ опустошает стакан отца, а затем одним глотком заглатывает пиво Стэна, каждый раз срывая бурю хохота.
Что интересно про эту сцену: ее ведь, по сути, можно играть несколькими разными способами. Мне кажется. Можно играть так, чтобы зритель поверил в раскаяние вместе со Стэном и Луи, а потом разочаровался – или обрадовался тому, что DJ остался верен самому себе. А можно, как Дэвид, сразу сделать так, чтобы мы ему не поверили. Он обманывает своих близких, но не нас. Могу ошибаться, но здесь чудится некая связь с последующими репликами Главного монолога: «At least my lies are honest. At least I know, when I’m lying and why.» Он остается собой все время, и не дает нам повода поверить в раскаяние. [Хотя вот интересную штуку еще заметила. Ведь Луи ему верит, и, по сути, до самой смерти сына не успевает в нем разочароваться. То есть сам того не зная (или все-таки зная? Ведь совершенно ясно, что DJ верит в Статую и с самого начала знает, что ад ждет его, а значит, сегодняшний день для него – последний) он исполняет мечту отца, оставляя его в блаженном неведении, в мыслях, что сын хотел исправиться, но не успел…]
Отступление о различиях.
Фразу “You really bought that crap about Mummy’s grave?” он произносил по-разному. Иногда как бы издеваясь: «Ты серьезно купился на эту хрень с маминой могилкой? Я-то подумал, я там перегнул». А иногда, полусерьезно интересуясь, как актер, который спрашивает, не сфальшивил ли он в роли: «Ты п р а в д а поверил в эту фигню про мамину могилку? А то я думал, что перегнул там». Занятно, одна фраза, а совершенно разный смысл из-за интонации. ))
Последний, и Главный монолог… Не знаю, куда его записать, но, пожалуй, опишу здесь. Он где-то на границе. На границе комической подачи и горького содержания. На границе лицемерия и ненависти по отношению к лицемерию. На границе персонажа и актера…
Надо сказать, что я очень боюсь слов «злободневность» и «актуальность». Я совершенно убеждена, что это не положительные характеристики, что от слова «злободневность» до слова «пошлость» – рукой подать, и если спектакль/книгу/фильм etc., называют «злободневными» – для меня это приговор им. Это обрекает их на короткую жизнь. Злободневность – как правило, антоним вневременности. По-настоящему художественное произведение, мне кажется, должно быть немного условным, должно стоять вне эпохи, все мелочных проблем (issues!) сегодняшнего дня…
Это длинное вступление я написала для того, чтобы пояснить, что, если честно, пока я не посмотрела спектакль, этот монолог вовсе не был в числе моих любимых моментов спектакля. А учитывая, что они грозились добавить пресловутой злободневости, я немного а) боялась, что в угоду остроте попортится великолепная стройность пьесы б) опасалась, что так как это очень близкие вещи лично Дэвиду, я увижу там за DJ-м его самого. Так вот, я ошибалась по обоим пунктам. Ну, по первому-то аж на все 100%. Несмотря на то, что реалии до боли узнаваемы и иногда Дэвиду приходится делать паузу прямо посреди реплики, чтобы дать залу отсмеяться и отаплодировать, совершенно нет ощущения, что злободневность – это самоцель. Нет, цель – это осуждение лицемерия. И «век извинений» начался не с прихода к власти Трампа и даже не с появления iphone’а. Он длится уже давно, и узнаваемые примеры лицемерия мог бы найти дон жуан любой страны и любой эпохи. А современные реалии здесь нужны главным образом для ощущения сопричастности, для живости эмоций здесь и сейчас. Он говорит не «вообще», не «в пространство» и не «для потомков». Он говорит здесь и сейчас. И вы не имеете возможности и права не слушать.
К тому же, что еще меня приятно поразило – это форма. Как я уже говорила, меня восхитили текстовые замены, сделанные Марбером, и в частности, это касается и новых реплик этого монолога.
Взять, к примеру, этот самый ряд про Трампа: это смешно не только потому, что злободневно, но и потому, что оформлено все той же игрой слов: “…And the most powerful man upon it – a charlaTAN… (здесь зритель обычно еще не совсем догоняет) а fake TAN… (тут уже всеобщий хохот, а он еще продолжает)… a bloody oranguTAN!” (овация). Правда, это в идеале. Но большинство просмотренных мной раз овацию срывало уже второе определение. Поэтому третий член цепочки уже не мог вызвать бОльшую бурю.
Насчет второго пункта, то есть «сильно личного» и личности актера, проглядывающей за персонажем. Да, несомненно, содержание такое, что можно только гадать, насколько ему сложно в этот момент отделить себя от персонажа. Но отчетливо видно, что эта разница есть. Это не Дэвид, даже в самые темные и ворчливые свои моменты. Этот человек гораздо резче, гораздо яростней, но и гораздо свободнее. Единственное место, где мооооожет быть чуть-чуть сквозит Дэвид – это феерическое "You're a chef – cook – SHUT UP! You' re a gardener – garden – SHUT UP ", и после этого: "You're an actor... Fff...." Вот, здесь, конечно, ощущается эта лавина ассоциаций, но он сразу отворачивается к заднику в избытке чувств, а зал вечно срывается в хохот и аплодисменты, так что это такой glimpse в его реальное отношение к изображаемому, который, конечно, тоже сделан абсолютно намеренно. И на самом деле, это очень сложно – приоткрыть себя, но не выйти из роли, а потом тут же закрыть наглухо все двери, чтобы зритель опять забыл, кто перед ним…
Так что да, несомненно, монолог невероятно впечатляет. И впечатляет вовсе не содержанием. Казалось бы, если задуматься – дешевая философия-то. Да и Стэн по окончании речи DJ сразу осаживает его: "I take your point but you are not human". Нет, нас увлекает и завораживает здесь какая-то особая сила и искренность подачи и виртуозность самого языка – не то, ч т о сказано, а то к а к сказано. Одна из высших точек.
И последнее, о чем хотелось бы сказать в этом разделе – это как раз язык. У DJ – об этом говорилось уже не раз – особое чувство языка и особый дар им пользоваться. [Стэн в этом тоже близок к своему господину, но он по большей части играет словами – для смеха, для остроты (“Well, I’ve had enough of his Broody Byronic Bullshit”), диапазон DJ гораздо шире.]
– Он не раз делает замечания, так сказать, «лингвистического характера»:
“I’ve told you not to use that word, you vulgarise the beautiful.”
“Present circumstance has alerted me to the most frightening word in the dictionary – it’s w i f e. Though c o m m e d i a d e l l ’ a r t e comes close second.”
“I don’t discuss ‘issues’ with anyone. It’s a vile, infantile word and you’d be wise to eliminate it from your slim vocabulary.”
“Do you know the derivation of the word ‘Soho’?”
– Он пародирует речь других персонажей, вплоть до акцента (тут, конечно, спасибо Дэвиду, но образу это как нельзя кстати): как в сцене с бродягой он изображает речь восточного жителя: Say…“Allah has crapped on me.”
И, разумеется, он великолепно управляется все с той же игрой слов, аллитерациями и ассонансами:
“You live in a world of… almond milk latte, it’s just not my cup of tea”.
“V: Allah is merciful. – DJ: Well, thank Christ for that.”
“One does hate to quibble but she really i s n’t dying of a broken heart. The heart is an o r g a n and yes, I p l a y e d it, and yes, she’s upset.”
“…tttickle your front tttwo ttteeth with the tttip of your charming tttongue”
“Every sssingle sssucker with a ssstory to sssell”.
Ну, а про монолог с перечислением его интернациональных пассий с эпитетами – это вообще вершина в этом отношении от начала до конца, то бишь до Gandi of the gang bang. (Да, он, кстати, тоже слегка изменился в новом скрипте, хе-хе.)
Но я могу это вечно выписывать, так что, пожалуй, остановлюсь здесь.
В общем, это во всех отношениях настолько роль для Дэвида, что сложно представить, чтобы когда-то ее играл кто-то другой. (И это я еще ничего не написала по пунктам b. и c., о которых речь дальше)
Часть IV (DJ)
И наконец, если вы пережили (или пропустили) части I и II, то вот мы добрались до самого (по крайней мере, в этой группе) главного. До DT, или, точнее, DJ. В очередной раз прошу прощения за сумбур вместо музыки, но сдерживать поток сознания становится все сложнее.. по очевидным причинам. =))
Для начала почему-то хочется еще раз поговорить об имени – потому что это был один из первых вопросов, появившихся при чтении пьесы – о том, как на самом деле зовут героя. То есть, для этого, конечно, не обязательно было на спектакль ходить, мы это уже в интервью слышали, но теперь мне, почему-то еще сложнее стало называть DJ-а «Дон Жуаном». Нет, то есть в письменной речи можно, а в устной все время хочется употреблять там этот едва заметный звук [h]. Отчасти и из-за него тоже этого героя еще сильнее мысленно отделяешь от его мольеровского предка. Это, безусловно, вовсе никакой не Мольер. В каком-то смысле он даже ближе к пушкинскому Дон Гуану. Хотя Дон Гуан по сравнению с ним – просто верх добродетели, конечно. Но вот эти особые отношения с роком, почти античные, это заглядывание в пропасть – это у них общее.
Вообще я тут подумала, что, по идее, чем современнее Дон Жуан, тем трагичнее он должен быть. Потому что он как бы помнит своих предков и заранее знает свою судьбу...
[Да, оговорюсь: я здесь сильно много пишу про трагическое, хотя его, понятно, в спектакле гораздо меньше видно, чем комическое. Но потому я буду акцентировать на нем внимание – потому что комедия и сама собой очевидна.]
Помнится, в TimeOut’е (не к ночи будь помянут) была тенденция объяснять все положительные отзывы о спектакля тем, что их авторы являлись поклонниками(цами) лично Дэвида Теннанта и переносили свою любовь на персонажа, а заодно и на спектакль. Тенденция совершенно идиотическая, объяснять ее я не берусь, ибо брезгую, но забыть не могу, ибо злопамятная. А заговорила я здесь об этом потому, что, когда смотрю фильм/спектакль с любимым актером, у меня есть четкий механизм определения – нравится ли мне произведение само по себе или же из-за конкретной личности. Я просто представляю: смогла бы я влюбиться в этого актера, если бы это было первое, где я его увидела?
Так вот, однозначно: если бы я до этого не была абсолютно безумной фанаткой Дэвида, я бы прямо тут на месте ею стала.
Я слышала в разных ситуациях, что DJ пытались сравнивать с другими ролями Дэвида. С Гамлетом – в смысле культовости персонажа, масштаба и узнаваемости, с Ричардом – видимо, в смысле пути, который проходит герой? Или же в манере держаться и говорить… С Доктором – в отношении пластики, которая действительно ни капельки не пострадала за эти (*хорошо, что Дэвид этого не читает) годы. Даже с Питером Винсентом – в сцене с халатом, трусами и шлюхами – чисто внешнее, но отчетливое сходство (ага, и отца своего он боится ровно как вампира какого-нибудь).
Но все-таки он делает здесь нечто совершенно новое. Поражает, что он на самом деле изменился внешне (как он всегда меняется для какой-то большой роли). И он полностью построил этот образ из чего-то, чего мы не видели раньше, или видели совсем в ином качестве. Я не могу сказать, что это новая высота, потому что, по-моему, ДТ уже взял Эверест в 2008 году в RSC, и с тех пор просто гуляет там наверху, перешагивая с одного облака на другое длинными своими ногами. Это не новая высота, но это абсолютно другая параллель на той же высоте.
– Да, в его первом появлении есть царственность и манерность в движениях, походке, голосе – но это не походка, движения и голос его величества короля Ричарда. Ричарду была свойственна плавность некоторых жестов, андрогинная нежность, почти переходящая в женственность. DJ – мужчина от и до. Даже рядом с альфа-самцом Алоишесом он умудряется сохранить позицию «мужика» (“You have a cute little ass by the way. Very pert for a gent”), и, хотя и кажется мальчишкой, нарывающимся на неприятности, но мальчишкой вовсе не слабым. Его интонации, манера растягивать слова звучат иначе, чем у Ричарда. [Можно здорово сравнить это по тому, как он произносит слово pine в этих двух спектаклях: «Did you pine for me while I was gone?» и «Go to Flint castle, there I’ll pine away».] Манерность Ричарда была искренне, органичной. Когда манерничает DJ – это поза, маска, игра.
– Да, в его молниеносности, ловкости и легкости, с которой он носится по сцене, как будто есть что-то от пластики Гамлета. Но, если присмотреться – даже сами движения эти абсолютно другие, не говоря уже об их характере. Если движения Гамлета – это побег, это некое стремление сделаться меньше (то же у Ричарда в сцене на берегу), то DJ – напротив, как будто хочет заполнить собой все пространство сцены, достичь каждого ее уголка. Он перелетает со скамейки на ее спинку, встает на поручни, мечется из одного конца сцены в другой; его жесты – максимально широки, он будто обнимает сцену собой так же, как его руки обнимают грудь Лотти.
Можно сказать, что есть сходство между нашим восприятие персонажа здесь и в Ричарде – в том, что изначально отрицательный герой в какой-то момент начинает вызывать совершенно другие эмоции. Но это снова не одно и то же. Если в Ричарде это был путь от осуждения к сострадаю и восхищению, то здесь мы полностью лишены морального компаса, мы можем полагаться только на наши эмоции, на наши почти звериные инстинкты – как и было завещано Дон Жуаном.
DJ унижает Стэна, разбивает сердце Эльвире, выгоняет отца, уводит девушку у простака Пита, спасшего ему жизнь – и в эти моменты нам действительно стыдно за него, он почти омерзителен.
[Я говорю «почти», потому что немного сбивает с толку удовольствие, которое он доставляет той виртуозностью комизма, с которой он творит свои жестокости.]
Нам жаль этих людей, наивно надеющихся найти в нем хорошее, увидеть его лучше, чем он есть. Мы вместе с ними пытаемся найти в нем сердце – не находим, и это буквально выбивает нас из колеи, мы приходим в ужас оттого, что такой человек возможен. Однако при этом мы не можем не испытывать к нему и совершенно противоположных чувств. И тут снова основная роль принадлежит трагикомической природе пьесы и персонажа в частности. И, раз уж на то пошло, я попробую не описывать подробно каждую сцену, а вспомнить здесь свои любимые
a) комические
b) трагические
c) трагикомические
моменты в роли Дон Жуана.
К о м и ч е с к о г о, наверное, в процентном отношении больше всего. (UPD. В процессе выяснила, что, кажется, все-таки нет, ибо многие любимые моменты, я, поразмыслив, отнесла в категорию b. На самом деле, ничего странного…) Уже в самом начале, о котором писали все… Вот тот момент, когда он тянется за стаканом и ждет, что Стэн подаст скотч ему в руку. Когда я читала пьесу, мое воображение шло по наиболее простому пути: вот стакан, он просто далековато стоит, DJ просто не утруждает себя подвинуться… Но здесь все просто феерично решено: вот он стакан – стоит на левом подлокотнике. Но в левой руке у DJ сигарета, а стакан он должен взять правой! И вот он тянется, понимаешь, правой рукой через левую за стаканом – понятное дело, не достать!))))) Это был один из моментов, где я засекла мельчааайшую разницу в игре. 1го, 3го, 8го было видно, что DJ и г р а е т свою «немощь». Там была такая гримаска манерной досады. А 2го было больше похоже на то, что он сам «поверил» в изображаемое «страдание». ))) Это была не досада, а какая-то… гм… тоска?) И соответственно god bless you прозвучало не дежурно, а почти искренне.))
Отступление о различиях.
Предисловие к отступлению. Когда я ковырялась с переводом этой прелести, я очень надолго зависла на реплике “Oh, just a cunt with an eye for one” (это его ответ на вопрос Эльвиры “What are you?”), мне кажется, я прочитала все словари русского мата на предмет лексической и грамматической сочетаемости, и так ничего путного и не придумала. Каково же было мое удивление, когда смотрю я 1-го мая эту сцену… а этой реплики нет! Вот так вот просто нет – ни вопроса ни ответа. И 2-го мая они ее тоже благополучно пропустили, и я даже подумала было, что ее вымарали, чтобы лишний раз не произносить C-word. Но нет – 3-го числа она была на месте. И 8-го тоже. Произнесенная со стаканом в руке и образцовой невозмутимостью.
Следующий любимый комический момент – конечно, там, где DJ показывает диалог с Адамом в уборной.))) Рассказывать? Или уже было?) Мне еще каждый раз так смешно, что люди не сразу просекают эту шутку) ну изображает DJ, как мужик держит свой член двумя пальцами, ну и ладно… и только когда DJ показывает, что сам берет слово – вместе со словом он «берет» с в о й воображаемый член в с е й п я т е р н е й. ))))
Пресловутая Сцена в больнице описана уже, наверное, всеми. Тут, конечно, хочется или описывать все от и до или стыдливо молчать и краснеть… Потому что нууу… вы представляете… Вот стоит маленькая Лотти на скамейке, показывает Стэну, какую она хочет грудь. Тут сзади в дверном проеме возникает DJ. Он почти в два раза ее выше. И его “Don’t you dare change a thing” звучит решительно, почти строго. Говорят, что в начале была проблема со смехом после фразы “Are you a doctor?”, но сейчас его как раз вообще нет (я даже забывала, если честно, что там есть место для двусмысленности). Зато зал каждый раз взрывается хохотом на невозмутимом “I’m a specialist”. Ну а потом он начинает «осматривать»… Да, он намного ее выше, а его пальцы – они просто какой-то неестественной длины. Они не скользят по груди Лотти, они сразу заявляют свое право на нее – и это не право хозяина, и даже не право сильного. Это право з н а ю щ е г о и право тому, кого в п у с т и л и. Как пилот владеет небом, потому что только он умеет летать. Как теплу позволяют заполнить дом, потому что тепло желанно.
Движения этих пальцев описать невозможно, можно только сказать, что Доминик Мур надо дать премию как самой стойкой актрисе года.
А когда они потом щекочут друг другу кончики языка.. Вот ерунда же, а так красиво сделано, что смех в зале растет с каждой секундой.
Дальше, конечно, сплошной фарс. Как Стэн оттягивает за ногу Пита в драке. [Вот, кстати, совсем не к месту, но в этом моменте мне почему-то ужасно было жалко Пита и прям убить хотелось DJ. )) Опять же– не потому что аморально или пошло, а потому что Пит так жалко-трогательно говорит Лотти «Я тебя люблю», а она отвечает ему – «Ну и чо?» Это совсем-совсем короткий момент, который быстро вытесняется комизмом обоих персонажей и фееричностью дальнейшего действа, но все же. Если не говорить о моментах, в которых DJ не очаровывает, а вполне конкретно бесит, – картинка будет неполной.]
Вот, когда он изображает обморок, его еще ненавидишь, но когда он недвусмысленно бросает в сторону “Catch me, darling” – тут уже можно только восхититься. Еще один раз был, когда он там довольно долго качался, как будто Доминик забыла, что ей надо подлететь (скорее всего, это было намеренно) и просьба, чтоб его поймали, прозвучала почти как напоминание с досадой: «ну лови же меня?»
Когда входит Мэтти, диалог «шепотом» и жестами между DJ и Стэном – вообще нечто. В старом тексте пьесы DJ спрашивал про лисичку «Что она делает?» Но это показать ярко было бы сложнее, поэтому здесь он, изображая театральный шепот, показывает на себе: «Crying?» И Стэн в ответ изображает гротескные потоки слез до колен: «Sobbing» И восхитительная пантомима завершается изящным жестом тонких злодейских пальцев, которые только что ласкали грудь Лотти – «Bingo!»
Описывать само следующее действо я, пожалуй, не буду – даже не потому, что стесняюсь, а потому что вряд ли найду подходящие слова, хехе))) [Хотя мне понравилась одна теория Маши, может быть, она потом ею поделится. Но это уже не относится к области комического.]
Вообще, чем ближе к финалу, тем меньше чистой комедии. Все тяжелее отсеивать одно от другого. Вот, к примеру, т а с а м а я песня на Сохо-сквер – безусловно, элемент комедии. То, как опускается микрофон, то, как подходит и берет его DJ – это такая пародия, но пародия, каждый раз играющаяся на полном серьезе, с полной отдачей. [Очередной «например»: Вот, например, 8-го числа мне с самого начала спектакля казалось, что у Дэвида что-то с голосом – вроде и не хрипит, но в некоторых местах ему как будто не хватает силы, какие-то фразы произносятся более спокойно, чем обычно. Однако говорил он не менее громко, сильно, и на особенно сложных моментах голос иногда срывался. В том числе и в песне. Однако это было так незначительно, и совершенно не отражалось на игре, что, если бы я до этого три раза не посмотрела, и не помнила, как было, я бы этого точно не заметила.]
Отдельная песня – это танец. Вернее телодвижения на фоне музыки, особенно, в то время пока поет Стэн. О, боже, я считаю, что надо поставить памятник художнику по костюмам, придумавшему эти короткие рукава у пальто Дэвида! Потому что руки, торчащие из этих рукавов, – это что-то особенное. Их как будто бы написал какой-нибудь Шиле или вырезал из дерева неизвестный средневековый скульптор. Такие худые, что особенно остро видна круглая косточка, и ямочка в том месте, сбоку, чуть выше запястья… что углы на сгибах – плечо – локоть – кисть – становятся еще резче, а их движения – еще нежнее. Когда он медленно покачивается и изгибается, стоя спиной и держа в пальцах косячок – это преступно прекрасно, даже несмотря на то, что все это вдобавок еще и до безумия смешно.
Однако, как только завершается песня звучит роковое “Ask him if he wants to come.” Моментальный слом. Как будто DJ так же балансирует на грани между смехом и страхом, как он в этот самый момент балансирует, ступая взад-вперед по подлокотникам скамейки. Ррраз – и обрушивается в бездну трагедии…
Если в этой сцене все-таки перевешивает «красиво», то в следующей – т.н. «сцене в халате» – перевешивает «смешно». Нет, разумеется, от его широкой, тонкой груди, едва покрытой гладкой золотой тканью, захватывает дух, а когда полы халата задираются для Танца Красных Трусов – вообще хочется утечь под кресло… Но… Все-таки это Дон Жуан Дэвида, и он абсолютно не собирается делать вид, что он относится сколько-нибудь серьезно к обольстительной силе своих внешних данных. Особенно много тут, конечно, «играют» ноги.))) Длиннющие, стройные, но при этом мохнатенькие, с острыми торчащими коленками: когда все это счастье – единственное, что видно под «грудой» женских тел, – это просто ооочень смешно. Особенно после следующей фразы Стэна: «Your father is here». [Продолжение конечностеведения см. в разделе о трагикомическом.))]
Следующий шикарный момент, который все-таки ближе к комедии, я считаю. После сцены ложного покаяния, когда Луи уходит довольный, DJ еще некоторое время стоит на коленях, и Стэн, обняв его, отходит, после чего DJ поднимается, кладет платочек, которым только что вытирал слезы, на голову и издает какое-то странное восклицание. До бедного Стэна доходит, что сейчас произошло, и его «NOOOOOOOO!!!» – это просто вершина уморительного отчаяния. DJ опустошает стакан отца, а затем одним глотком заглатывает пиво Стэна, каждый раз срывая бурю хохота.
Что интересно про эту сцену: ее ведь, по сути, можно играть несколькими разными способами. Мне кажется. Можно играть так, чтобы зритель поверил в раскаяние вместе со Стэном и Луи, а потом разочаровался – или обрадовался тому, что DJ остался верен самому себе. А можно, как Дэвид, сразу сделать так, чтобы мы ему не поверили. Он обманывает своих близких, но не нас. Могу ошибаться, но здесь чудится некая связь с последующими репликами Главного монолога: «At least my lies are honest. At least I know, when I’m lying and why.» Он остается собой все время, и не дает нам повода поверить в раскаяние. [Хотя вот интересную штуку еще заметила. Ведь Луи ему верит, и, по сути, до самой смерти сына не успевает в нем разочароваться. То есть сам того не зная (или все-таки зная? Ведь совершенно ясно, что DJ верит в Статую и с самого начала знает, что ад ждет его, а значит, сегодняшний день для него – последний) он исполняет мечту отца, оставляя его в блаженном неведении, в мыслях, что сын хотел исправиться, но не успел…]
Отступление о различиях.
Фразу “You really bought that crap about Mummy’s grave?” он произносил по-разному. Иногда как бы издеваясь: «Ты серьезно купился на эту хрень с маминой могилкой? Я-то подумал, я там перегнул». А иногда, полусерьезно интересуясь, как актер, который спрашивает, не сфальшивил ли он в роли: «Ты п р а в д а поверил в эту фигню про мамину могилку? А то я думал, что перегнул там». Занятно, одна фраза, а совершенно разный смысл из-за интонации. ))
Последний, и Главный монолог… Не знаю, куда его записать, но, пожалуй, опишу здесь. Он где-то на границе. На границе комической подачи и горького содержания. На границе лицемерия и ненависти по отношению к лицемерию. На границе персонажа и актера…
Надо сказать, что я очень боюсь слов «злободневность» и «актуальность». Я совершенно убеждена, что это не положительные характеристики, что от слова «злободневность» до слова «пошлость» – рукой подать, и если спектакль/книгу/фильм etc., называют «злободневными» – для меня это приговор им. Это обрекает их на короткую жизнь. Злободневность – как правило, антоним вневременности. По-настоящему художественное произведение, мне кажется, должно быть немного условным, должно стоять вне эпохи, все мелочных проблем (issues!) сегодняшнего дня…
Это длинное вступление я написала для того, чтобы пояснить, что, если честно, пока я не посмотрела спектакль, этот монолог вовсе не был в числе моих любимых моментов спектакля. А учитывая, что они грозились добавить пресловутой злободневости, я немного а) боялась, что в угоду остроте попортится великолепная стройность пьесы б) опасалась, что так как это очень близкие вещи лично Дэвиду, я увижу там за DJ-м его самого. Так вот, я ошибалась по обоим пунктам. Ну, по первому-то аж на все 100%. Несмотря на то, что реалии до боли узнаваемы и иногда Дэвиду приходится делать паузу прямо посреди реплики, чтобы дать залу отсмеяться и отаплодировать, совершенно нет ощущения, что злободневность – это самоцель. Нет, цель – это осуждение лицемерия. И «век извинений» начался не с прихода к власти Трампа и даже не с появления iphone’а. Он длится уже давно, и узнаваемые примеры лицемерия мог бы найти дон жуан любой страны и любой эпохи. А современные реалии здесь нужны главным образом для ощущения сопричастности, для живости эмоций здесь и сейчас. Он говорит не «вообще», не «в пространство» и не «для потомков». Он говорит здесь и сейчас. И вы не имеете возможности и права не слушать.
К тому же, что еще меня приятно поразило – это форма. Как я уже говорила, меня восхитили текстовые замены, сделанные Марбером, и в частности, это касается и новых реплик этого монолога.
Взять, к примеру, этот самый ряд про Трампа: это смешно не только потому, что злободневно, но и потому, что оформлено все той же игрой слов: “…And the most powerful man upon it – a charlaTAN… (здесь зритель обычно еще не совсем догоняет) а fake TAN… (тут уже всеобщий хохот, а он еще продолжает)… a bloody oranguTAN!” (овация). Правда, это в идеале. Но большинство просмотренных мной раз овацию срывало уже второе определение. Поэтому третий член цепочки уже не мог вызвать бОльшую бурю.
Насчет второго пункта, то есть «сильно личного» и личности актера, проглядывающей за персонажем. Да, несомненно, содержание такое, что можно только гадать, насколько ему сложно в этот момент отделить себя от персонажа. Но отчетливо видно, что эта разница есть. Это не Дэвид, даже в самые темные и ворчливые свои моменты. Этот человек гораздо резче, гораздо яростней, но и гораздо свободнее. Единственное место, где мооооожет быть чуть-чуть сквозит Дэвид – это феерическое "You're a chef – cook – SHUT UP! You' re a gardener – garden – SHUT UP ", и после этого: "You're an actor... Fff...." Вот, здесь, конечно, ощущается эта лавина ассоциаций, но он сразу отворачивается к заднику в избытке чувств, а зал вечно срывается в хохот и аплодисменты, так что это такой glimpse в его реальное отношение к изображаемому, который, конечно, тоже сделан абсолютно намеренно. И на самом деле, это очень сложно – приоткрыть себя, но не выйти из роли, а потом тут же закрыть наглухо все двери, чтобы зритель опять забыл, кто перед ним…
Так что да, несомненно, монолог невероятно впечатляет. И впечатляет вовсе не содержанием. Казалось бы, если задуматься – дешевая философия-то. Да и Стэн по окончании речи DJ сразу осаживает его: "I take your point but you are not human". Нет, нас увлекает и завораживает здесь какая-то особая сила и искренность подачи и виртуозность самого языка – не то, ч т о сказано, а то к а к сказано. Одна из высших точек.
И последнее, о чем хотелось бы сказать в этом разделе – это как раз язык. У DJ – об этом говорилось уже не раз – особое чувство языка и особый дар им пользоваться. [Стэн в этом тоже близок к своему господину, но он по большей части играет словами – для смеха, для остроты (“Well, I’ve had enough of his Broody Byronic Bullshit”), диапазон DJ гораздо шире.]
– Он не раз делает замечания, так сказать, «лингвистического характера»:
“I’ve told you not to use that word, you vulgarise the beautiful.”
“Present circumstance has alerted me to the most frightening word in the dictionary – it’s w i f e. Though c o m m e d i a d e l l ’ a r t e comes close second.”
“I don’t discuss ‘issues’ with anyone. It’s a vile, infantile word and you’d be wise to eliminate it from your slim vocabulary.”
“Do you know the derivation of the word ‘Soho’?”
– Он пародирует речь других персонажей, вплоть до акцента (тут, конечно, спасибо Дэвиду, но образу это как нельзя кстати): как в сцене с бродягой он изображает речь восточного жителя: Say…“Allah has crapped on me.”
И, разумеется, он великолепно управляется все с той же игрой слов, аллитерациями и ассонансами:
“You live in a world of… almond milk latte, it’s just not my cup of tea”.
“V: Allah is merciful. – DJ: Well, thank Christ for that.”
“One does hate to quibble but she really i s n’t dying of a broken heart. The heart is an o r g a n and yes, I p l a y e d it, and yes, she’s upset.”
“…tttickle your front tttwo ttteeth with the tttip of your charming tttongue”
“Every sssingle sssucker with a ssstory to sssell”.
Ну, а про монолог с перечислением его интернациональных пассий с эпитетами – это вообще вершина в этом отношении от начала до конца, то бишь до Gandi of the gang bang. (Да, он, кстати, тоже слегка изменился в новом скрипте, хе-хе.)
Но я могу это вечно выписывать, так что, пожалуй, остановлюсь здесь.
В общем, это во всех отношениях настолько роль для Дэвида, что сложно представить, чтобы когда-то ее играл кто-то другой. (И это я еще ничего не написала по пунктам b. и c., о которых речь дальше)
Часть IV (DJ, продолжение)
b. & c. любимые трагические и трагикомические моменты.
Да, все-таки я решила соединить их в одном разделе, но просто оговаривать каждый отдельно. А то и так триста раз по кругу хожу.)))
В моей работе о трагикомедии было нечто вроде типологии жанра, точнее, описание разных способов создания трагикомедии:
1) соединение, близкое соположение чистых трагедийных и чистых комедийных элементов;
2) трагикомические элементы.
Под «трагикомическим» понимается такое изображение событий (героя, явления, предмета и т. д.), которое может быть оценено и как комическое, и как трагическое – и как смешное, и как печальное, серьезное, или даже страшное.
Это моменты, где трагическое и комическое сливаются так тесно, что их невозможно разделить, и зритель смеется над тем, что на самом деле грустно, или ужасается тому, что долю секунды назад было смешно.
Там же, где мы видим элементы трагедии – места смеху уже нет. Таких моментов в спектакле относительно немного, но все же они есть, и их, что меня особенно поразило, больше, чем в тексте пьесы.
Первый яркий пример трагикомического – это, наверное, рассказ Эльвиры. Я уже писала выше о том, что она одновременно вызывает и жалость, и смех. Но еще хочется в связи с этим пару слов сказать о том, как воспринимает ее монолог сам DJ. Чисто по мизансцене: Эльвира стоит перед DJ, на ней розовое платье, которое рифмуется с розовым костюмом DJ, и в то же время противопоставлено ему – как дешевое – дорогому, простое – сложному. Он сидит, развалившись в кресле, иногда – подперев рукой голову, не то от скуки, не то мечтательно. Эта ностальгическая мечтательность в его взгляде и широкой улыбке особенно очевидна, когда Эльвира перечисляет все «подвиги», на которые он пускался ради ее завоевания.
Такое чувство, что он ловил кайф не только от результата, но и от процесса.)) Это для него как спорт, как охота – адреналин, титанические усилия, риск, даже игра со смертью – все заставляет чувствовать, что живешь, что цель – не напрасна. Весьма вероятно, что он все это всерьез делал – пока это было необходимо. Однако он никогда не обманывался в том, ради чего он это делает. Этот DJ не мечтает о любви («Oh, he doesn’t want to be l o v e d») и он уж точно не верит в добрые дела, которыми так увлечена Эльвира.
Между первой и второй сценой мы видим короткий танец молодоженов на лодке и символическое крушение сопровождаемое монтировкой. По сути, это типичный сюжетный ход трагикомедии – смерть, которая не воспринимается серьезно. Но эмоционально, с точки зрения зрителя, нам, в общем-то, вовсе не дают прочувстовать здесь даже налета трагедии. Мы слишком захвачены фарсом ситуации и своеобразной гениальностью DJ «в действии», что ни кораблекрушение, ни несчастный Адам, ни страдания Мэтти не трогают нас всерьез. До самого финала сцены…
Помните, когда Лотти появляется из-под одеяла, Мэтти закатывает истерику, DJ признается в своих целях, и начинается драка? Это потрясающий момент, потому что здесь в чистом виде присутствует комедия – это сама драка, с царапающимися, визжащими бабами, врачами в белых халатах, которые не то разнимают дерущихся, не то сами не прочь набить друг другу морду… И на фоне этого фарса, появляются яркие штрихи чистой трагедии. DJ, спасаясь бегством из потасовки, которую сам затеял, хохочет от радости, на ходу стаскивая белый халат, бросается к одним дверям – и вдруг внезапно сталкивается с женской фигурой в маске и белой одежде. Ох шарахается от ее назад, но быстро приходит в себя, очевидно решив – как всегда – не придавать значения. Бежит к другим дверям… (Не забывайте, веселый сумбур продолжается и изо всех сил перетягивает на себя внимание зрителя, что, однако же, в нашем случае безуспешно.) В другом проеме, преграждая DJ путь, возникает второй призрак женщины в маске. DJ снова в ужасе отступает, но, когда поворачивается на зрителя и летит к выходу, бросая свое “Good night sweet ladies! Thank you for such a delightful evening”, – это уже прежний DJ, без малейшего следа недавнего соприкосновения со своими демонами.
Меня, если честно, прямо поразило, что Марбер ввел этот момент, и притом прямо здесь, в этой вот самой комичной сцене – по сути, это последний эпизод истинной беззаботности DJ, по крайней мере на наших глазах. Интересно, было ли что-нибудь подобное в первой постановке? Хоть иди к поклонникам Риса Иванса и спрашивай))) И интересно, когда Марбер решил это добавить?
Так или иначе, Дэвиду эти моменты, конечно, очень органичны. Потому что он за секунду умудряется отыграть, как типичная для DJ самодовольная беззаботность сменяется оцепенением, ужасом, потом почти смирением со своей судьбой, и в следующий миг – побег от себя и снова беззаботная маска, будто ничего и не было.
Конечно, зритель – ну, я, в частности – бьется над тем, чтобы понять, что же там происходит – в душе у DJ, если таковая, конечно, имеется. Но он просто захлопывается, отметая все попытки найти в нем что-то глубже, чем этот «существо, движимое только желаниями». Когда в следующей сцене Стэн пытается связать его жестокость и отношение к женщинам со страхом одиночества и недоверием к женщинам из-за потери матери, DJ мрачнеет, и замечает: “Very shrewd”. Признайтесь, те, кто смотрел или читал – вам ведь хотелось, чтобы здесь Стэн оказался прав, и вы наконец-то приблизились к разгадке Дон Жуана? Мне кажется, мне на короткий миг захотелось. По крайней мере, потому что все непонятное запутывает и пугает. Если бы мы могли найти корень вины Дон Жуана, ее можно было бы превратить в его беду. Но уже следующими словами он лишает нас спасительной ниточки: “But wrong”. «Никто в этом не виноват, да и вины никакой нет, я всем доволен, я такой, каким хочу быть» – и мы снова теряем почву под ногами.
Кстати, пока мы здесь. Мне очень нравится, как, говоря: «нет здесь никаких темных закоулков. Нет скрытых уголков, которые можно было бы осветить крохотным лучиком анализа», DJ, развалясь на скамейке, распахивает свое пальто, показывая на то, что под ним… В этот момент кажется, что сейчас мы увидим, что под пальто – вообще пусто, нет человека: не только души, но и тела. [Да-да, а то, то Дэвид сейчас худой до прозрачности, еще как этому эффекту способствует.] И Стэну здесь на короткий момент действительно очень сочувствуешь, потому что нет ничего хуже, чем разочарование в том, кто одновременно так очаровывает.
Первая сцена на Сохо-сквер – это уже переломный момент, начиная с которого все катится по отвесному склону в мрачную пропасть (См. выше про балансирование на скамейке). Мне кажется, что именно отсюда мы начинаем узнавать другого DJ. Он выходит из области чистой комедии, и уже не вернется в нее в полной мере.
Эпизод с Бродягой шикарный от и до. Во-первых, я просто обожаю этот момент, когда он длинный жаркий монолог о свободе воли без всякого перехода заканчивает этим: “Now, we’re gonna need some Rizlas. Ask if he’s got some, they usually do”. [Мне очень нравится сама интонация, такая обыденная? спускающаяся вниз к концу фразы, без лишних пауз и эмоций.))) Почему-то напоминает что-то типично ленкомовское – у них это было чем-то вроде визитной карточки, мне кажется.]
Однако, в то же время вот эта вот просьба к Стэну, чтобы тот обратился к бродяге (который, кстати, спит в мешке прямо у пьедестала Статуи) рифмуется с дальнейшей просьбой обратиться к Статуе. «Ask him if…» И даже Стэн реагирует сходным образом.
А дальше происходит сцена искушения. Я пишу о ней здесь, а не в разделе о комическом, во-первых, потому что это DJ, какого мы еще не видели. Раньше он играл чужими телами, сердцами, чувствами. Теперь его привлекает игра с чужой душой. Когда он покачивает перед носом бродяги часами – это настоящий Мефистофель, Антокольский мог бы слепить своего беса с него, если бы жил в наши дни. Когда Стэн умоляет его не лезть в эту темную воду, он прямо взрывается, эта битва для него серьезна. Он не потерпит лицемерия – или сломает этого человечка, или получит доказательство его искренности. Когда Бродяга отказывается богохульствовать и уходит… [Между прочим, тоже очень здорово и построен и отыгран персонаж: мне нравится, что в начале, когда DJ требует, чтобы он «богохульствовал», тот как бы не понимает незнакомого слова, и DJ «переводит» его простыми понятиями. Когда же Бродяга, отказывается в конце, он поднимает руки очень таким, я бы сказала интеллигентским жестом и, пусть с акцентом, но произносит незнакомое слово как вполне знакомое: “I will not blaspheme”.] Так вот, когда он уходит и DJ бросает ему часы, мы видим – он доволен. Если это бес-искуситель, то это бес, который хотел проиграть. Или, точнее, знал, что поражение – естественная для него судьба. Он уважает этого человека, как дьявол уважает своего главного соперника. Когда Стэн говорит, что DJ мог бы отдать эти часы ему, он почти со злостью кричит: “Why? He deserved it for his integrity!” Выше уже замечательно подмечали, что в этом восклицании есть почти зависть к цельности этого человека, какой никогда не будет у самого DJ. К тому же это еще и зависть к той преданности, которой он никогда не испытывал к себе: «Are you as loyal as he?» – со злостью спрашивает он Стэна, который минуту назад сказал ему, что увольняется. DJ здесь буквально проговаривается, во-первых, что его на самом деле волнует уход Стэна. А во-вторых, что сравнивая Стэна с Бродягой, он, по сути завидует богу, которого Бродяга любит так безусловно.
Следом за этим идет эпизод драки. И опять новый DJ (ну, для тех, кто пьесу не читал) – радостно бросающийся на помощь тому, кто в меньшинстве. «Это не очень честно» – замечает он на ходу. Опять эта тема честности/искренности/подлинности – в новой ее вариации. [Отступление: Если честно, мне ни разу не удалось представить, как происходит эта драка за кулисами, несмотря на громкие звуки и мое не самое бедное воображение. Ну, хоть убейте, плохо укладывается в голове образ раскидывающего хулиганов Дон Жуана. Ну, да это не очень существенно, поскольку нам действительно этого не показывают. Можно принять условность.]
Очень классный эпизод, когда DJ встаскивает полубессознательного Кола. И парнишка хорошо отыграл, весь прям трясся от шока. И DJ немного другой, но тот же: тащит его и приговаривает, мол, «тих-тих-тих, живи». И здорово сделан момент узнавания: у Кола во время драки упали очки, DJ подносит их к его лицу, и как бы только в них узнает «родственника»: “Oh my God, it’s Col!” И, соответственно, тот тоже узнает его только глядя сквозь очки.
А вот, когда появляется Алоишес, тут уже снова комедийные элементы соединяются (не сливаются!) с трагедийными. Возникая на сцене, и видя Кола в печальном состоянии и стоящего над ним DJ, Алоишес, как всякий человек его типа, долго не думает. Он спрашивает, что DJ сделал с его братом, слышит «он спас меня», совершенно уверенно говорит «да черта с два» – и сразу лезет в драку. Он проходится по сцене, буквально демонстрируя серию боевых приемов, и последний удар приходится не на воздух, а в живот DJ. Тот сгибается пополам, после чего Алоишес хватает его за шею. Момент, казалось бы, довольно жутенький, но DJ приветствует врага утрированно сдавленным тонким голосом, да еще и комически растягивая слова и подчеркивая аллитерацию в имени: “Good eeeeeeevening, Vishshshious Aloishshshshshius”. После такого воспринимать Алоишеса всерьез довольно трудно.)) Когда он выпускает DJ, тот вырывается и с грацией кота, удирающего от пылесоса, бросается через сцену, чтобы занять оборонительную позицию.
Я обожаю, что он так быстро проскакивает это «Да, да, я его спас», и особо подчеркивает, что «ненамеренно». Тут опять, конечно, надо видеть эти пассы руками, которые были бы безумно красивы, если бы не были так комичны, и были бы чисто комичны, если бы не их безусловная грация.
Под весь этот ржач он произносит слова, совершенно противоположные по окраске: “Unlike you, I’m not afraid to die”.
Вот это я и называю соединением чистых элементов трагического и комического – когда слова отражают первое, а тело – второе. Однако он не позволяет ни зрителю, ни другим персонажам даже как следует оценить то, что он сейчас сказал, потому что следующим же ходом идет фраза: “And I fight very dirty. So think on, you big nob” – грациозные руки фокусника сворачиваются в… неприличный жест, после чего DJ снова удирает и прячется за Статуей. Зал, разумеется, лежит.
Пока Кол и Алоишес обсуждают убийство, DJ и Стэн курят травку, сидя у пьедестала и умилительно хихикают. Поэтому, когда Кол подходит к DJ снова, поблагодарить за услугу, тот уже делает над собой усилие, чтобы стоять прямо, как прилично нормальному человеку: “Any time” – отвечает он на благодарность Кола. (Сравните это с его последними словами Алоишесу.) Однако на уступки относительно примирения с Эльвирой идти отказывается. “So no, I will not go and rrrepair her broken heart” – он произносит издевательски подражая пафосной интонации, и даже проходится в чем-то вроде танца от Статуи к авансцене. И параллельно с этой откровенной клоунадой зритель наблюдает и нечто на самом деле довольно жуткое: потому что в этот момент уже понятно, что он прямо сейчас подписывает себе смертный приговор, и дело только в отсрочке – в том, сможет ли Кол сдержать натягивающуюся тетиву. Пока что ему это удается.
Но прежде чем уйти, Алоишес стремительно подходит к DJ, выхватывает нож и подносит его к горлу DJ. Голова лишь слегка запрокинута назад – так, что зритель хорошо видит эти огромные глаза, в которых страх перед смертью, болью и адом быстрым усилием воли подавляется и уступает место полной осознанности выбора и принятию своей судьбы – но сразу полностью обнажается перед ножом нежная шея [Патрик, зацени аллитерацию!]. И знаете… вот говорят, артисты должны так играть, чтобы зрители верили, что бутафорские фрукты – настоящие… так вот… Здесь я, видя со второго ряда, что нож тупой и вообще не совсем железный, поверила в то, что он опасен. По тому, как DJ задержал дыхание, как предательски дрогнул беззащитный кадык, как исчезла из взгляда вся напускная (и искренняя) бравада.
“We’ll meet again” – говорит Алоишес, держа нож у его горла. И он отвечает – не смотря на нож, но слишком хорошо его чувствуя – “Whenever you want”. [Сравните с Any time, обращенным к Колу и его спасению.] То есть «когда угодно» здесь явно включает «хоть сейчас». Опять же – этих ремарок нет ни в старом варианте пьесы, ни даже в новом. И мне кажется, это ой как добавляет этому диалогу веса. На самом деле, эта мизансцена могла бы даже показаться излишне… гм… эффектной – «дешево»-эффектной. Как будто ужаса было мало, и решили действовать наверняка. Повторяю, так м о г л о б ы показаться, будь это чуть хуже сыграно. На самом деле, Дэвид делает это на такой тонкой грани между ужасом человека на пороге смерти, и полным отсутствием патетики по этому поводу, что ты понимаешь: даааа, именно так такой герой и встретился бы с обещанием смерти прийти на ужин. И вместе с этим раскрывается еще одна грань Дон Жуана – его сила, за которую (что ж поделать?) его не можешь не уважать.
Когда Алоишес наконец убирает нож и уходит вместе с Колом, DJ медленно, задумчиво проводит тыльной стороной ладони по шее. И в этот момент ему в проеме стены показывается призрак Эльвиры – в белой одежде и маске. Надвигается – и исчезает. В этот короткий миг – от пальцев на шее до исчезновения видения – он куда более испуганный, потерянный и одинокий, чем за все время разговора с Алоишесом. [Если сравнивать чисто по актерским приемам, это чуууть-чуть напомнило мне мгновение, когда Ричард в последней сцене, в тюрьме смотрит куда-то вдаль отсутствующим, но не бездумный взглядом, в то время как рука непроизвольно потирает больное запястье, с которого только что сняли кандалы.]
Из этого странного состояния его выводит крик Стэна, который бросает вслед уходящим братьям свое трусливое ругательство – и снова возвращает пьесу на рельсы комедии. Приятели бросаются прятаться за скамейку. DJ снова становится собой прежним. Через минуту он помирится со Стэном и споет свой восхитительный хит. (Патрик, а вот такое словосочетание на игру слов потянет?))) ) Но, как я уже писала ранее, вслед за этим все окончательно переломится.
Сцены со Статуей, несмотря на их почти полную канонность и адекватность претексту, все-таки наиболее идеальный пример трагикомического в этом спектакле (не считая ее финального появления).
Я говорила, что меня при чтении очень поразил сам момент, когда DJ призывает Командора. А именно причина, которой он это объясняет: «Его нужно подбодрить». Стоит там совсем один, голуби на него гадят [когда мы были на Сохо-сквер, ему вообще завявший тюльпанчик в руку сунули], позови его с нами… [Опять же, если смотреть на эти реплики в контексте последующей темы “I am you” – они приобретают новый, еще более глубокий смысл.] Мне очень нравится, что это не бездумная дерзость, и не отчаяние/смирение обреченного – как в других версиях «Дон Жуана». Это, можно сказать, вообще своеобразное милосердие, какая-то рука помощи в донжуановском стиле. [В каком-то смысле, помощи самому себе? Однако такого себя – одинокого, нуждающегося в помощи, и на самом деле, мертвого внутри – он не признает существующим. До самого последнего момента – “Recognition” – не признает.]
И Стэну, разомлевшему от косячка и в очередной раз потеплевшему к своему господину, эта идея нравится. Он поворачивается к Карлу и приглашает его на прогулку по Dean Street. Причем меня зацепило здесь то, как он обращается от своего имени и имени DJ: “Me and my… my master” – на что DJ кивает. На этой паузе ты прямо слышишь то, что пролетает в голове у несчастного Стэна: «мой… друг? Нет, увы… А кто же? Смирись, Стэн, ты знаешь, кто. Мой… господин».
Он ждет ответа, нетерпеливо подзадоривая Статую, будто и правда ждет от нее ответа. Но когда внезапно со скрежетом поворачивается голова и раздается загробное “No”, – он, конечно, буквально лишается дара речи. Буквально – то есть прямо натурально не может вспомнить, как говорится слово “spoken”: оно становится слишком похожим на слово spook))) И это все вроде бы ожидаемо, но все равно – такое внезапное вмешательство сверхъестественного и реакция на него, безусловно, вызывают потрясающей силы комический эффект.
Зал в этом месте неизменно хохочет до истерики. Когда же DJ, притворно-надменно спрашивает у Статуи: “Did you speak?”, а она поворачивает голову к нему и отвечает: “Yes” – Это уже просто финиш)))) Если Стэн не мог выдавить из себя слова, то DJ выпаливает, как из пулемета, с невероятной скоростью, и на невероятных верхах голоса, таких противоположных предыдущей фразе: “He spoke, he spoke, he bloody spoke!!!”
Это правда очень смешно! И было бы глупо сидеть со скорбным лицом, кусая губу, и притворяться, что «происходят серьезные и ужасные вещи». Вернее, они на самом деле происходят, но происходят так… смешно, что ужас содержания сталкивается с абсолютным комизмом формы. Когда зрители отсмеялись свое, DJ обращается к Статуе уже иначе – уже приняв ее всерьез.
Мизансцена такова: DJ стоит на скамейке у левого портала, Стэн – у правого. DJ смотрит на Статую, зрителю его лица почти не видно (по крайней мере с моего места), только контур вполоборота. Он играет почти только голосом [ну, разве что еще грудь поднимается – медленней/чаще – как всегда у героев Дэвида в минуты такого волнения] – и это особенно интересно, учитывая, что он играет голосом по обе стороны «двери в загробный мир». Если голос DJ высокий, немного дрожащий на ударных словах, то голос Командора – совсем низкий, почти до неузнаваемости. Тембр кажется вовсе не Дэвидовским, но интонации и – в особенности – произношение звуков до боли родные, его.
– What are you?
“Recognition.” [На самом деле, адекватно это почти и не перевести, потому что в этом понятии, мне кажется, одновременно и «узнавание», и «осознание» и «признание»…]
– Are you alive?
“I come from the dead.” [Вот мне, как и многим, интересно, смогла бы я узнать Дэвида в Командоре, если бы не знала заранее? На аудиозаписи бы точно узнала, там правда качество звука такое, что не так сильно слышен тембр, а произношение зато различимо. Но вот в живую, не знаю. )) Сейчас, конечно, кажется, что узнала бы, потому что вот эти его особенно мягонькие, классические d – это ни с чем не спутаешь… Но если не ожидать?]
– Why?
“You know why. You have always known.” [Вот оно, о чем я говорила: каждый новый дон жуан знает, что его ждет, как бы ни изображал беззаботность, как бы ни пытался забыть о своей судьбе]
– To take me… When? [Вот на этих словах у него голос, бывает, срывается, а бывает – они звучат спокойнее: это не осознание в данную секунду, а уже признание того, о чем он давно знал. Он, как преступник, который выслушал приговор. Приговор не отменить, из рук палача не вырваться, но ему важно, сколько времени осталось, чтобы знать, на сколько еще он может забыть о смерти.]
“Tomorrow.” [Гремит страшное слово. Стэн, услышав его, с криком убегает, проносясь по авансцене мимо DJ в кулисы. Интересно, что в ремарках пьесы, они после приговора убегают оба. Но здесь DJ так и продолжает стоять на том же самом месте, в той же самой позе. Маааленькое различие, которое можно было заметить на разных спектаклях: иногда он так и стоял, глядя снизу вверх на Статую до самого занавеса; но иногда после слова “Tomorrow” он медленно опускал голову. Думайте, что хотите.]
Часть IV (DJ, окончание, честно!)
Следующая сцена после антракта – «сцена в халате» – еще более насыщена этими моментами ужаса, все также переплетенного с откровенным комизмом. После ссоры с отцом, DJ грубейшим и отвратительнейшим образом выставляет его вон. Луис уходит, молча выпив кофе и извинившись за свое поведение перед проститутками – это его смирение вызывает куда больше сочувствия, чем предыдущая довольно комичная проповедь. Мы в очередной раз видим всю внутреннюю пустоту и бессердечность DJ. И полностью согласны со Стэном, который, сочувствуя старому графу, даже забывает собственные обиды, потому что то, как DJ относится к отцу – вообще переходит все границы.
Избавившись от отца, он в дикой пляске с охотничьим криком подгоняет шлюх в спальню, но сам на некоторое время задерживается в комнате. Это одно из самых интересных мест в пьесе – в этом все читатели/зрители сходятся. И занятно, что здесь тоже изменился текст, и, по-моему, это довольно интересное изменение для образа главного героя.
В старом варианте пьесы ремарка выглядела вот так:
“DJ is alone on the stage, for the first time. He finishes his coffee. Puts the cup back on the tray.
He stands in the room. Completely still. No one to argue or flirt with.
Silence. He is in ‘shutdown’. It is as if he has ceased to exist. He is neither happy nor sad. He is not thinking about something nor anticipating anything else. He is invisible. He is nothing”. («DJ один на сцене, впервые. Допивает кофе, ставит чашку обратно на поднос. Он стоит посреди комнаты. Абсолютно неподвижно. Не с кем спорить и не с кем флиртовать. Тишина. Он в отключке. Кажется, будто он перестал существовать. Он ни счастлив, ни печален. Он ни о чем не думает и ничего другого не ожидает. Он невидим. Он – ничто».)
В новом варианте остается следующее:
“DJ is alone on the stage, for the first time.
He stands in the room. Completely still.
Silence. It is as if he has ceased to exist.” («DJ один на сцене, впервые. Он стоит посреди комнаты. Абсолютно неподвижно. Тишина. Кажется, будто он перестал существовать».)
Марбер избавляется от излишней прямолинейности и оставляет актеру и читателю/зрителю свободу для трактовки эмоционального состояния героя.
И на самом деле видно, что Дэвид играет все то, что ушло из текста ремарки в подтекст, и еще кое-что большее – вероятность противоположного.
В спектакле DJ с мрачно-отсутствующим видом проходится к авансцене и так же ложится на диванчик, лицом вверх. Он абсолютно бесстрастен. Но эта бесстрастность здесь несомненный минус-прием, остро контрастирующий с дикими оргиями и яростным спором с отцом. Что-то [то есть, не что-то, а слова отца] заставляет его снова заглянуть внутрь себя – туда, где нет ничего, кроме пустоты. Ему не больно, не стыдно, даже е одиноко. Ему просто пусто. И в каком-то смысле, мне кажется, эта пустота пугает его. Потому что он хватается за любую соломинку, которая может его оттуда вытянуть. И интересно, что этой соломинкой чаще всего становится Стэн. Мы уже видели подобный момент в предыдущей сцене, когда Стэн своим оскорблением, брошенным в спину Алоишеса и Кола, буквально оттаскивает DJ от пропасти, в которую он заглядывает, видя призрак Эльвиры. Он разрушает атмосферу трагедии. То, что Стэн всем своим видом показывает обиду и возмущение поведением хозяина, раззадоривает DJ, дает ему повод поддеть Стэна, защитить свою позицию. Он как бы снова начинает существовать, только когда отражается во мнении другого человека, в диалоге (споре, сексе, etc.) с другим человеком. Сам по себе он – ничто.
Стэн начинает выговаривать ему за его поведение с отцом и припоминает Статую. «Мы оба были под кайфом», – находит объяснение DJ, не только для Стэна, но и для себя. Однако, когда на лестнице слышатся шаги, он оборачивается с суеверным ужасом.
Второй монолог Эльвиры уже не вызывает такого смеха, как первый. Ее искренность и боль вызывают настоящее сочувствие. Ее представление о DJ, о той пустоте и боли, которую он носит в себе, на какой-то момент снова (так же, как и психоанализ Стэна) заставляют нас поверить, что кто-то нашел объяснение аморальности DJ. Однако, когда Эльвира уходит, он восторженно заявляет, что единственное, что вызвала в нем трогательная речь девушки – это желание снова с ней переспать. (Там еще шикарная ремарка, обожаю ее: “DJ stares at the exit, seemingly in deep thought. But he is not.”)
Хотя… [Warning: вот сейчас будет чистейшей воды СПГС.] Пока Эльвира говорит, она, DJ и Стэн стоят почти в точности на тех же позициях, что DJ, Стэн и Статуя в предыдущей сцене. Нам так же почти не видно лица DJ, пока он слушает, а когда видно – он совершенно непроницаем. В особенно трогательном моменте, DJ замечает, что Стэн плачет, и DJ прерывает Эльвиру, с негодованием обращаясь к нему: «Ты что, плачешь?! А ну-ка прекрати это!» И извиняется перед Эльвирой, как будто Стэн, а не он сам реагирует неподобающим образом. То есть Стэн, по сути, снова дает DJ повод вырваться из когтей серьезного на привычное пространство комедии: высмеять то, что иначе было бы слишком страшно для него.
Однако вслед за Эльвирой приходит тот, от кого уже не скрыться, кого уже не высмеять. Второе появление Статуи, подтверждающее то, что первое появление не было обманом воображения или бредом наркомана. Шлюхи видят Командора так же отчетливо, как дворцовая стража и Горацио видят Тень отца Гамлета.
Три вещи, которые интересуют DJ:
“Is it time?” [Есть ли еще время, или топор уже занесен? Впрочем, я еще могу что-то успеть, пока он падает.]
“How will I die?” [Почему-то никогда не кажется, что DJ задает этот вопрос, чтобы, зная детали, избежать смерти. Ему нужно лишь знать, насколько быстро/страшно/больно он умрет. Но и в этом ему отказано. Он не заслуживает утешения, не заслуживает спокойного ожидания.]
“Is it avoidable?” [А вот уже здесь – последняя надежда приговоренного, у-узенькая полоска света под дверью камеры, которая тотчас захлопывается –]
“Use your time wisely.”
И вот здесь DJ уже даже не пытается притворяться и скрывать потрясение – не считая полупопытки сохранить лицо: “Well, it’s all a bit rum, isn’t it?” - “Yeah, just a bit”, отвечает Стэн. На вопрос Стэна, верит ли он в предсказание, он уже не может ответить ни «нет», ни «мы под кайфом». «Не знаю», отвечает он, потому что ответить «да», слишком страшно.
Он сидит на диванчике, лицом к залу. И это лицо уже совершенно другого DJ – здесь нет ни царственности, ни игривости, ни детского воодушевления, ни восторга перед миром, ни мерзкого самодовольства, ни равнодушия, ни бесстрастности, которые мы видели раньше. Здесь он уже абсолютно потерян. Это такой DJ, который мелькнул перед нами совсем на мгновение – перед призраками в белых масках. Он чувствует, как ад подбирается к нему, и ледяная волна ужаса накрывает его с головой, плещется, отражаясь в огромных влажно-блестящих глазищах. [Отступление, но не далеко: Диванчик, на котором он сидит, довольно низкий, и острые коленки высоко торчат из-под распахнувшегося халатика. И DJ типичным дэвидовским жестом захватывает свою голую мохнатую ногу за внутреннюю сторону бедра. В общем, ногоцап в чистом (вернее, голом) виде. И это, конечно, немного отвлекает внимание от серьезности происходящего (ну, Дэээвид, ну правда, ну?! Елки-палки!). Но в то же время этот жест – неосознанное стремление удерживать (и поддерживать) самого себя, желание чувствовать свое тело существующим – добавляет сто очков к ощущению его животного страха, этой нехарактерной, непривычной для него уязвимости.] На короткий момент его здесь даже жаль. Это из оперы: преступник заслуживает казни, но он не заслуживает пытки неизвестностью и ожиданием казни. Из этого состояния его снова выдергивает Стэн, напоминая о том, что ему бы неплохо привести в порядок свои «бумаги». DJ начинает отвечать – “I have no papers…” – еще в том же потерянном, жалком состоянии (причем, иногда оно длится чуть дольше, иногда – чуть меньше), но когда понимает, что имеет в виду Стэн, это снова возвращает ему его едкую язвительность – “Ahhh, your wages!” На самом деле, диалог вообще трагикомический, потому что бесчувственность, с которой эти двое, по сути, относятся друг к другу, с одной стороны, вызывает смех, а с другой – острое возмущение и жалость, причем к обоим по очереди:
“You wouldn’t want it on your conscience, would you?” – “No. I’d hate to face extinction having failed to bung you your wedge.”
С точки зрения DJ, Стэн действительно ведет себя эгоистично, совершенно не думая о том, каково сейчас его хозяину (которого он сам вроде бы хотел бы назвать другом). Но потом, с точки зрения Стэна, DJ ведет себя не менее мерзко, из вредности отказываясь подписать бедному маленькому слуге честно заработанный чек, потому что ему, видите ли «надо поспать» – вот прям сейчас, не теряя ни секунды!
И, конечно, феерически трагикомична последняя фраза DJ, когда он, как испуганный ребенок, не решается войти в комнату, откуда только что вышла Статуя, и поворачивается к Стэну, с фразой “It will be the first time I’ve slept alone… for as long as I can remember…” – Его потерянные, испуганные глаза и почти умоляющий голос снова прошивают нас короткой иглой непроизвольной жалости, но она тут же сходит на нет, уничтоженная комическим продолжением: “I don’t suppose, you… (Pause) Never mind.” – В результате чего сцена снова заканчивается хохотом зрителей.
И, наконец, финал. Надо сказать, что я видела множество разных дон жуанов, но такого мощного финала, пожалуй, не переживала нигде. Финал достойный образа, достойный героя, достойный жанра. Ничего настолько эффектного, сильного и в то же время настолько реалистичного – и от этого еще более жуткого – я ни в одной вариации этой пьесы не видела.
Начать с того, что на восприятие финала влияет и то, что DJ только что произнес свой главный, самый яркий и честный монолог. В каком-то смысле, ситуация схожа с первым появлением Статуи, происходящим после того, как мы узнали нового DJ. Он как бы раскрывается перед нами во всей своей непохожести и непримиримости с миром, и мы даже начинаем к нему проникаться. Но нам в то же время показывают и то, почему н а с а м о м д е л е он не вписывается в мир людей: он не может любить. И не может даже немного поступиться своим эгоизмом ради счастья человека. Стэн буквально признается ему в том, как сильно ему нужна любовь DJ. Он готов ему поверить даже сейчас, даже после множества разочарований. Но DJ отказывает ему в этом.
“I want to be loved”, – эта фраза одна из самых гениальных реплик Эдриана. Она много значит не только для образа Стэна, но и для образа DJ. То, что DJ не может признать, что любит его, несмотря на то, что очевидно нуждается в нем – многое о нем говорит.
Однако, если посмотреть на все с точки зрения DJ, то оценки снова перевернутся.
“Are you as loyal as he?”
“And where were y o u, trusted Tonto, while I was in jeopardy?”
“You may be a disloyal little runt…”
“We can’t be parted!”
“You are. You’re my accomplice.”
DJ однозначно ценит верность, и знает, что она не входит в число добродетелей Стэна. Так почему же он должен любить его, зная, что когда дойдет до дела, этот человек все равно предаст его?
Когда появляется Статуя-велорикша, и DJ уже знает, что, садясь в коляску, он отправляется на гибель, он в последний раз спрашивает Стэна: “Are you coming? Yes? No? Maybe?” – в его голосе, на самом деле, бездна надежды. Он не хочет любить и быть любимым. Но даже он боится одиночества. Потому что там – ад и смерть. И даже он боится умирать один.
“No”, – серьезно отвечает Стэн, также осознавая, что оставляет своего господина смерти.
“Bye then”, – спокойно бросает DJ, хотя в интонации легонько позвякивает это: «ну вот, я был прав: предатель, не заслуживающий ничего, о чем он просил – ни денег, ни любви».
Мне вот здесь еще очень интересно всегда, что творится в голове у DJ. С одной стороны, пьеса нигде не грешит против правдоподобия человеческой (недочеловеческой? сверхчеловеческой?) психологии. С другой стороны, о чем думает человек, по доброй воле садящийся в повозку к собственной смерти? А все о том же – “A good fuck is worth dying for” – о том времени, которое у него остается на жизнь, такую, какая ему нравится. И раз смерть неизбежна, он «использует свое время мудро»: постарается успеть столько, сколько успеет. Поэтому-то он хоть и садится к рикше нехотя, но быстро отвлекается от мрачных мыслей, попав в свой привычный мир.
Вообще способность DJ забывать о том, что его ждет и убеждать себя, что все в порядке, просто феноменальна. В ней тоже есть что-то детское: подумаешь, я разбил окно, подумаешь, у меня двойка по алгебре, за которую меня побьют – я отвечу за это, когда придут с работы взрослые, а пока хорошая погода, можно гулять. Все равно ведь стемнеет и придется отвечать, так зачем же портить себе жизнь ожиданием кары?
Вот только теперь времени уже не осталось: темнота опускается. Причем совершенно внезапно – тогда, когда ребенок полностью убедил себя, что взрослые забыли его проступки и можно еще пошалить. Этот потрясающий момент, который многие уже описывали: когда коляска в буквальном смысле прорывает четвертую стену, выезжая в зал над головами зрителей до самого второго-третьего ряда. Каждый раз такое впечатление, что порвалась какая-то невидимая ткань, и в отверстие хлынула волна… (я не знаю ч е г о, Марк Захаров называет это э н е р г и е й, наверное, это определение ближе всего, хотя если иначе, то –) магической силы.
Но почти тут же, как всегда, на пике восторга, происходит катастрофа.
Музыка и все другие звуки города исчезают, словно втянутые обратно через только что образовавшееся отверстие. Исчезает свет. DJ остается один.
(Ср.: “You fear being alone. You hate being alone. You’re n e v e r alone.”)
И на вопрос «Что это за место» слышит ответ «Место твоей смерти».
И здесь происходит последний разговор со Статуей, в котором уже нет и тени комического. Почему? Потому что здесь DJ не перед кем играть. (Ср. удаленную ремарку из сцены-в-халате.) А без зрителей он – совершенно другой: обреченное, пустое, мертвое внутри, одинокое и испуганное существо.
DJ падает на колени, и его “Why?!” звучит по-настоящему жалко.
Он еще пытается бороться, когда Командор говорит, что он сам призвал его: он отчаянно твердит, что не верит в него – что он сам провозгласил его несуществующим. Но когда слышит, что борется он сам с собой – “I a m you” – то понимает, что в глубине души всегда знал, всегда признавал, что тот ад, от которого он бежал, он всегда носил с собой же.
“Recognition.”
Он абсолютно потерян. Абсолютно один. Но интересно: полностью понимая свою обреченность, он все равно так и не смиряется с ней. Он не готов умереть. Этот персонаж, как медаль с двумя сторонами: с одной стороны – чистая жизнь, с другой стороны – неизбежная смерть. И они никогда не были разделены, они одно. Просто его голова всегда повернута вперед, он видит себя только спереди и боится оглянуться, чтобы увидеть другого себя. Даже не просто боится, он о т к а з ы в а е т с я, не может этого сделать.
Вот и сейчас, он испуганно зовет город, людей, любого, в ком можно было бы отразиться, чтобы почувствовать себя живым.
И это такая жуткая ирония: что когда появляются Кол и Алоишес, он на самом деле р а д их видеть. Они живые люди, этого достаточно. И когда на его вопрос, “Where are we?” Кол отвечает “We are alone”, это моментально возвращает нам прежнего DJ. Потому что дает ему повод для язвительного: “That’s not a place.”
Алоишес выхватывает нож, и DJ внезапно понимает, зачем они здесь. Но теперь у него есть враги, а значит, он знает, с кем и за что он борется – за свою жизнь, такую, какой она ему нравится, и за то, кто он есть. И, как и раньше в диалоге со Статуей, он не сдается без боя.
На самом деле, я была оооочень благодарна всем, кто писал отзывы, которые я читала до просмотра. Потому что мне не заспойлерили финал. Это прям правда огромное спасибо, люди! Я должна была увидеть сама, как это происходит… Потому что это сделано иначе, чем описано в ремарках: еще сильнее и еще страшней. Если это читает кто-нибудь, кто еще собирается поехать посмотреть своими глазами, я честно советую – не читайте дальше. Потому что я не могу удержаться и не описать это (тем более, что выше уже описывали). Но, когда видишь эту смерть неподготовленным – это такое потрясение, ох…
DJ осознает, что происходит, и одновременно с этим его хватают. Двое мужчин, один из которых явно вдвое сильнее его. Первая схватка происходит чуть в глубине сцены. Его прижимают к полу, затыкают рот платком. Алоишес требует, чтобы он просил прощения.
“Noooo.” – отвечает DJ, и о, господи, как это звучит! Не с отчаянием и даже не с решимостью человека, готового, «умереть за идею», прости господи. Вовсе нет. Он произносит это… с насмешкой. Нарочито растягивая. «Еще чего!»
Это странно, насколько остро можно сочувствовать отрицательному герою в момент его трагической гибели. Даже восхищаться им.
В тексте этого нет, но в спектакле добавлен еще один момент: когда после этого ответа ему вновь затыкают рот со словами: “Then you will die”, – DJ еще умудряется вывернуться из железной хватки своих убийц. Он отчаянно пытается отползти к авансцене, но нож Алоишеса быстро настигает его – первый удар приходится по ноге. DJ сдавленно стонет в платок, инстинктивно хватается за голень. Он похож на лиса, затравленного псами – одна лапа в зубах капкана, он беспорядочно мечется, рвется, но вот его загоняют в угол. Один из псов, самый огромный и страшный нависает над распластавшимся на земле телом. DJ еще пытается вырываться, но они сильнее. Алоишес заносит нож вертикально над его пахом. Грудь DJ прерывисто и часто-часто поднимается, рот заткнут платком, в абсолютно диких глазах – неконтролируемый, животный ужас. Он мычит и дергается, и когда Кол вынимает платок, на мгновение кажется, что сейчас он сломается… Слишком страшный момент. Особенно для него – так любящего жизнь и все ее удовольствия. Мы помним, что буквально одну сцену назад он так искусно и так беспринципно врал своему отцу – просто для того, чтобы тот не лишал его наследства. Так неужели же он не мог солгать, притвориться, чтобы спасти свою жизнь? Noооо. В том-то и дело, что здесь не мог. Здесь, когда речь идет о том, кто он есть, о том, как ему жить – от этого он не отречется ни за что.
“No apology. Never.” – слышим мы, и внутри все холодеет от страха и горит от гордости. Темп ускоряется. Петля затягивается.
Как ни странно, именно это, по-моему, еще один эпизод, который он часто отыгрывает по-разному.
На одних спектаклях здесь было слышно больше отчаянного злорадства какого-то. Он почти играет с ними, смеется над ними, этими глупыми ничтожными человечками, неспособными согнуть его, даже, если они убьют его.
“You feel no guilt? No shame, no regret”, – чуть ли не растерявшись спрашивают они. Человек, которому грозят мучительной смертью не должен себя так вести!
“None and none”, – решительно и с дерзкой насмешкой отвечает он.
Но иногда, все идет немного иначе: бывает, что “No apology. Never.” звучит все так же решительно, но всякая насмешка из них пропадает – он говорит серьезно. Ему слишком страшно, чтобы тратить силы на то, чтобы позлить их. Нужно просто сохранить себя. И тогда “None and none” звучат как… (ох, простите…) как ответы человека под пыткой палачам: «я ничего не скажу, вы тратите со мной время, просто убейте меня уже».
И, конечно, самое страшное – ответ на вопрос Кола: «Неужели ты не хочешь жить?»
«YES! BUT ONLY AS I PLEASE!»
Господи, сколько же там всего... Как же сильно, мучительно и отчаянно он в эту секунду хочет жить. Но как однозначно и решительно отказывается просить о помиловании.
И в этой фразе тоже, в зависимости от того, как он произносит предыдущие две, бывают вариации интонации – иногда чуть больше решительности и мужества, иногда наоборот – такая нестерпимая (для зрителя) жалость к себе в сочетании с невозможностью поступить иначе.
Особенно душераздирающе она, кажется, 8-го числа прозвучала – потому что, с одной стороны, не было особенного напора [я там писала про какие-то проблемы с голосом], но такое ощущение было, что всю силу, которая обычно уходит в зал – на посыл звука, он вместо этого направил внутрь себя – на эмоции.
Ему снова затыкают рот. Он не перестает вырываться, хотя знает, что все попытки тщетны. Первый удар ножом – в пах. Он весь изгибается под ударом, но Алоишес тут же сгребает его в охапку, не давая оправиться. Почти сразу следуют второй и третий удары – в сердце. Мы почти не видим DJ (по крайней мере, из партера) – его перекрывает мощная спина Алоишеса – только конвульсивно сжимается и разжимается рука и жутко вздрагивает спина. Криков его мы тоже не слышим – его рот заткнут платком. Зато пронзительно кричат люди в глубине сцены. И это каждый раз воспринимается, как его крик – вопль чистой боли внутри него. Это на самом деле очень страшно. Когда Алоишес опускает его на землю, голова безвольно запрокидывается, он падает – слишком мягкий для живого человека, скорее, похожий на выпотрошенную тряпичную куклу (простите за избитое сравнение).
Однако, когда убийцы скрываются, он еще жив. Он с трудом переворачивается на живот, выплевывает платок, поднимается на четвереньки и… встает! Встает, черт подери!!!
[Прим. авт.: Простите, всё, здесь я утратила адекватность окончательно, нельзя столько часов подряд описывать отдельно трагические моменты DJ, не повторяйте в домашних условиях. Вообще ни в каких не повторяйте.]
[Я серьезно хочу знать, КАК, КОМУ и КОГДА пришло в голову добавить эту деталь… Не знаю, почему меня это так потрясло, поразило буквально до дрожи. И я тогда не плакала кажется, ни разу, и вообще эмоции какие-то другие были – сухой катарсис. )) Но вот сейчас вспоминаю это все, и в глазах щиплет. Не от сострадания к персонажу, нет. А от какого-то глубокого восторга, благоговения перед тем, насколько это сильно написано, поставлено и сыграно… Поправочка: и г р а е т с я каждый блади вечер! Это какая-то совершенная, гениальная, прекрасная беспощадность – к персонажам, к актерам, к зрителю.]
Он встает, медленно, с трудом. Кашляет, сплевывая кровь. И сквозь арию Моцарта мы слышим полухрипы-полустоны – рвущиеся из окровавленной груди. Он делает несколько неровных шагов, пытаясь устоять на ногах. Ему это удается. Он поднимает руки, как актер, ожидающий аплодисментов, как новый Творец, представляющий богу свой мир. Он и есть артист. Он и есть творец. Своей жизни. Free will. Он – автор и он исполнитель. Он сам создал главного героя, и сам убил его. Он сам пострадал, и сам победил, потому что остался собой. И он смеется. Жутким смехом, смешанным с кровью. И мне кажется, что в этом смехе торжество смешено с горькой иронией над самим собой. Все произошло так, как должно было произойти. Снова. Как и положено там, где царствует рок.
Все это длится несколько секунд, и вместе с последним вздохом, будто кто-то наверху обрезает невидимые ниточки у марионетки, и он безжизненно падает на землю.
Некоторое время играет музыка, затем к DJ медленно подходит Стэн. Он снимает маску и присаживается рядом с господином. Вместе со Стэном возвращается на сцену трагикомическое. Уже фраза “cold as an Eskimo” разряжает тягостную атмосферу, возвращая зрителя к первому акту. Но лишь слегка. Монолог Стэна, который словно бы списан с классического претекста, кажется и в самом деле несколько инородным. Он как будто сам не верит в то, что говорит. Говорит то, что положено говорить его маске в так ненавидимой DJ-ом комедии делль’арте. Поэтому, когда сквозь маску снова прорывается настоящий Стэн, зрителю хочется затаить дыхание:
“And everyone cheers. Except me.”
Здесь он делает паузу. И та фраза, что следует дальше – “’Cos he never signed the check!” – продолжает за грань жизни и смерти все, что было так характерно для их взаимоотношений. DJ снова одурачил своего несчастного слугу. Но слуга все равно будет скучать. И зал смеется над этой последней шуткой DJ. Однако холод смерти не рассеивается благодаря ей. Его не может даже окончательно прогнать танец веселой лондонской толпы, переходящий в поклоны. И только когда из глубины сцены, отодвигая Стэна появляется «воскресший» DJ – только тогда зал вздыхает с облегчением.
И это даже не связано с положительностью/отрицательностью героя. Нам непроизвольно хочется, чтобы такой герой был вечен, потому что он – сама жизнь. Мы слишком очарованы им в финале спектакля, чтобы его гибель и воскресение могли оставить нас равнодушными.
[Я хотела здесь снова развести рассуждение об особенностях финала в трагикомедиях, но потом решила, что и без того скучно, поэтому ограничусь только одним типичным для себя замечанием.]
За что я так люблю театр? За то, что заставляет чувствовать то, что ты никогда не ожидал почувствовать. За то, что погружает нас на дно и снова помогает всплыть. За то, что любая смерть здесь относительна. И даже если герой погиб на ваших глазах, и вы ощущаете огромную дыру там, где в вашем сердце уже отведен для него уголочек – подождите аплодисментов: и он обязательно выйдет на поклон. [И не думайте, что я сейчас смешиваю героя и актера: в первый раз он всегда выходит на поклон в образе, и это как бы напоминает нам о том, что этот образ бессмертен, вечен и будет появляться снова и снова.] И, как сказала когда-то экскурсовод театра Глобус: завтра вы сможете прийти снова, и снова увидеть, как его убьют.
Часть V (Заключение)
Ну, вот теперь, кажется, все. Если кто-нибудь с чем-нибудь не согласен, хочет обсудить или спросить что-то – я буду очень рада еще поговорить обо всем этом.
А в заключение хочется еще раз сказать о том, как же все-таки здорово, что это постановка принадлежит именно автору пьесы. Конечно, далеко не у каждого автора есть режиссерский талант. Но когда он есть, это просто что-то невероятное. Когда я представляю, что все это именно так выглядело и звучало у человека в голове, когда он создавал свой текст – у меня просто мурашки по коже. Ведь мы, литературоведы, критики, читатели – наша основная цель, наша мечта и идеал – это приблизиться к изначальному замыслу автора. К образу и смыслу, который он видел перед собой, создавая произведение. И ведь именно здесь нам подарили возможность подойти к святая святых.
Я безумно рада за Патрика Марбера! Этот спектакль – идеальное воплощение текста настолько, насколько это вообще возможно. Каждый элемент виртуозно подобран, все именно так, как должно быть – от интонаций актеров до музыкальных треков и гигантской картины Делакруа «Смерть Сарданапала», которая многозначительно висит на заднике во время сцены «ложного раскаяния».
Мне кажется, появление такого спектакля и возможность увидеть его – это большая удача и большая честь для нас.
(The End)
Комментарии
Отправить комментарий