Рецензия на перевод "Гамлета" А.Ю.Чернова

Если кто не в курсе, наш "Гамлет" (http://www.dtbooks.net/p/blog-page_72.html) издается в переводе Бориса Пастернака. Несмотря на то, что перевод Бориса Леонидовича не параллельный (в отличие от работы М.Лозинского), - это был единственный выбор для издания этой режиссерской версии шекспировской пьесы. Нам было важно, чтобы переложенная на русский язык речь персонажей звучала столь же естественно, как звучит она в спектакле Грегори Дорана. Когда мы выбирали, какой перевод шекспировского "Гамлета" будем ставить в нашу книгу, среди других версий фигурировал перевод А.Чернова. Попалась ехиднейшая рецензия, которая объяснит, почему мы не выбрали этот перевод...




Есть многое на свете: враг Горацио и т.п., или Переводы шекспировского "Гамлета" как повод для сенсации


Автор: И.В. ПЕШКОВ

Рец. на кн.: Шекспир У. Трагедия Гамлета, принца датского: Пьеса в трех актах в переводе А.Ю. Чернова. М.; Париж, 2002)

Читать целиком: http://magazines.russ.ru/nlo/2005/72/pesh35.html

<...> Но все претензии и В. Поплавского, и Н. Коршуновой кажутся совершенно невинными по сравнению с претенциозностью издания А. Чернова. Что Чернов сделал с Шекспиром — об этом особый разговор. Для начала заметим только: если В. Поплавский весело переводил «Гамлета» на язык массовой коммуникации начала ХХI в., Н. Коршунова — грустно на свой тайный язык (и оба выполнили задачу вполне честно), то А. Чернов скрыл истинные цели перевода — продемонстрировать свой поэтический дар. Но не стоило в жертву этому дару приносить текст трагедии Шекспира, и стилистически, и сюжетно имеющий мало общего с пьесой Чернова.

Если вспомнить, что проделывали с «Гамлетом» в России в первой половине XIX в., и назвать это переводом-присвоением (так тогда было принято), то происходящее в начале нынешнего века смело можно назвать переводом-паразитированием. Так, паразитируют на славе шекспировского «Гамлета» Н. Коршунова со своими псевдонаучно-философскими изысканиями, В. Поплавский — (умеренно) со своим стилистическим новоязом и особенно А. Чернов (неумеренно и демонстративно) со своими постмодернистскими поползновениями, якобы научными, якобы художественными.

И в самом деле: судя по приведенному тексту «Гамлета» по-русски, А. Чернов — вполне приличный поэт, только эпоха — не поэтическая, и нет сейчас любви в России к поэтам, если они не поют. Остается два пути к славе: стать журналистом и/или переводчиком. Но переводчик — профессия сложная, тут нужно быть филологом, а это редко совпадает с поэтическим темпераментом. Остается вариант квалификации журналист-переводчик с демонстративным незнанием языка оригинала. По этой квалификации самый профессиональный абзац в книге Чернова — концовка стартового «От переводчика», которая начитается словами: «Спасибо всем, кто читал рукопись и сделал многие памятные мне замечания...» (с. 6) — и далее идет список из семидесяти двух (!) фамилий. А. Чернов переводит «Гамлета» сократическим методом, посредством разговоров с самыми разными специалистами, и не просто переводит (зачем просто?), а, как сказано в аннотации, делает первую попытку «реконструкции шекспировского замысла, в которой автор перевода выступает и как поэт, и как исследователь». Кто и когда занимался реконструкцией замыслов Шекспира? Да... пожалуй, никто и никогда раньше. Можно даже назвать это перестройкой замысла, так как еще самое косметическое в этой реконструкции — разделение пьесы на три акта. Анализ всей перестройки, конечно, ни в какую рецензию не вместится, тут нужно книгу «Анти-Чернов» писать, поэтому я вынужден ограничиться ключевой осью этой перестроенной конструкции — образом Горацио, по Чернову, предателем Гамлета и убийцей Офелии, беременной от Гамлета.

Вообще-то ничего особенно страшного и уж тем более ничего нового в самых необычных интерпретациях этой трагедии нет, загадочный автор, по-моему, сознательно сделал пьесу поливалентной, нет даже канонического текста ее (что А. Чернов пытается использовать в своих майевтико-сократических интересах), текст величайшей трагедии западноевропейской литературы как минимум троится в осуществившихся замыслах автора не случайно: драматург и постановщик Шекспир оставлял простор для театральных и иных трактовок. Но именно потому, что вибрирующий текст трагедии предоставляет возможности для разнообразных интерпретаций, именно потому, что текст сам по себе открывает неограниченные театральные и литературные перспективы для осмысления, любая интерпретация должна исходить из шекспировского текста, а не из полупроизвольных переводов его. Разумеется, удобно делать сам перевод под интерпретацию, как, на мой, ниже развернутый взгляд, и поступает А. Чернов, но едва ли это корректный путь в сердце тайны «Гамлета». Сколько бы ошибок ни совершала наша переводческая традиция, концептуальное соперничество с которой заявлено уже в четвертой строчке введения рецензируемой книги, но раньше пьесе Шекспира в процессе перевода обычно сцен от себя не приписывали. Тут полное новаторство. Хотя собственным ли изобретением Чернова является его экстравагантная трактовка образа Горацио, это тоже вопрос, однако вопрос неинтересный.

А интересные и неожиданные последствия могут возникнуть, когда не добирающийся всерьез до оригинала переводчик все-таки своим журналистским чутьем понимает, что традиция наших переводов во многих случаях дает совсем не то, что было у Шекспира, — пределов игре поэтического ума тогда не поставлено. Разберем же по мере сил эту поэтическую игру. Сначала о принципах переводческой работы А. Чернова: «Предлагаемый читателю перевод (двадцать первый русский перевод “Гамлета”, считая с выполненного А.П. Сумароковым в 1748 г.) сделан мною по тексту Второго кварто и Первого фолио. Выбор варианта каждый раз определялся логикой развития сюжета. Эта логика в деталях отличается от той, которой традиционно следовали переводчики и шекспироведы. Главным образом это касается Горацио, “лучшего друга” Гамлета. Скажем, по Первому фолио взят эпизод, в котором уже пошедший на службу к королю Горацио приходит к королеве с доносом на Офелию. Сцена, в которой Горацио (а не анонимный Придворный) предупреждает короля о начавшемся восстании Лаэрта (и тем дает Клавдию шанс сохранить жизнь и корону), взята мной также по Первому фолио. При такой редакции, как мне представляется, становится более очевидна пропасть, разделяющая Гамлета и его “лучшего друга”» (с. 210, выделено полужирным здесь и далее, если не оговорено иное, мной. — И.П.).

Заметим попутно, что назвать переводом сумароковскую пьесу по мотивам «Гамлета», где герой приходит к власти и женится на Офелии, невозможно даже по меркам XVIII в., но если содержания пьесы А.П. Сумарокова 6 собеседники «исследователя» ему не рассказали, это не столь важно. Существенная же беда нового переводчика состоит в том, что он декларирует знание логики шекспировского произведения еще до того, как он с ним в оригинале знакомится, то есть предлагает концепцию раньше, чем начинает переводить. Новое слово в переводческой практике! Хотя в подсознании какую-то интерпретацию трагедии имеют все переводчики7, но столь официально привилегию задания перед данностью не демонстрировал доселе никто. Это типичный подход журналиста, причем журналиста ангажированного, потому что А. Чернов не только делает выбор из двух изводов, как в эпизоде, где Горацио (по Первому фолио) уговаривает королеву принять Офелию 8, но и прямо подтасовывает факты (или не знает их): ни Горацио, ни «анонимный Придворный» не предупреждают Клавдия о приближении мятежников с Лаэртом; на то есть Вестник («Messenger» — по обоим главным изводам, 4. 5. 96). «При такой редакции» исследователя, а также если переводить текст «Гамлета» с «раннесреднеанглийского (??? — И.П.) оригинала» (с. 6), за толкование трудных мест которого приносится сердечная «благодарность театроведу Ольге Коршаковой» (не позавидуешь такой благодарности), суперновое прочтение гарантировано заранее.

Трактовка образа Горацио как предателя начинается так: «Горацио (Horatio) — это имя не имеет никакого отношения к античному Горацию, который и пишется-то по-иному, через латинское “с”» (с. 216). Человеку, не обремененному знанием латыни, стоило бы все-таки открыть словарь, а не доверять таким специалистам, которые дали ему столь ценную лингвистическую информацию.

Образу Горацио посвящена в комментирующей статье А. Чернова целая глава «Загадка Горацио». Начинается новая трактовка с возведения шекспировского Горацио к Горацио пьесы Кида «Испанская трагедия», потом упоминается еще одна не дошедшая до нас трагедия: «так называемый “Пра-Гамлет”», — демонстрирует Чернов свое знакомство с общепредположительными источниками «Гамлета» (с. 259). Все дело в том, что, оставляя в стороне «Пра-Гамлета» (скорее всего, того же Кида, о содержании которого ученые могут судить только по немецкой пьесе, считающейся его переделкой, но влияние на эту вероятную переделку мог в принципе оказать и сам шекспировсий «Гамлет»), «Испанская трагедия» и трагедия Шекспира не столь уж много имеют между собой общего: тема мести и некоторые сценические приемы (призрак, требующий мести, сцена на сцене и др.9). В любом случае так сразу смело утверждать, что Горацио Шекспира — это пародия на Горацио Кида, даже опираясь на мнение, высказанное в частной беседе Е.Н. Черноземцевой, возводящей повешенного на дереве Горацио Кида к Иуде (наблюдение само по себе крайне сомнительное), по меньшей мере рискованно. Единственное, что точно объединяет Горацио «Испанской трагедии» и Горацио Шекспира, — это имя, но боюсь, это как раз случай чистой омонимии: у Кида Горацио никого не предает, скорее его предают, он — жертва насилия, за которое мстит отец, у шекспировского Горацио совершенно другие драматургические функции. Вообще пародийность «Гамлета» кажется мне несколько преувеличенной. Это — оценка трагедии в малом времени. Но А. Чернов непреклонен: «…пародируя своего предшественника, Шекспир из преданного друга лепит предателя. Но предателя особого, доселе не виданного» (с. 260). Что за доселе не виданный предатель, попробуем понять из дальнейших комментариев.

А дальше А. Чернов прямо переходит к утверждению, что Горацио — швейцарец, а «продажность швейцарцев-наемников в средневековой Европе была притчей во языцех» (с. 269). Как же приписывается Горацио эта «продажная» национальность? Ну, во-первых, его фамилия кончается на «о», а все стражники (Франциско, Бернардо), шпионы (Рейнальдо) и, по предположению А. Чернова, начальник королевской канцелярии (Клаудио) имеют такие фамилии (из списка стражников почему-то исключен Марцелл, получается, что не у всех стражников фамилия кончается на «о», но это еще совершенный пустяк), а уж, что полный набор вышеперечисленных персонажей — непременно швейцарцы, автор гипотезы нисколько не сомневается. Да, виноват, есть мотивировка: они — швейцарцы потому, что, когда в четвертом акте Лаэрт с толпой ломает дверь в зал короля, тот восклицает: «Где мои швейцарцы?» (4. 5. 98). Железный силлогизм.

Ну ладно, пусть Франциско и Бернардо — швейцарцы. Первому, по Чернову, на вопрос «Кто там?» (А. Чернов переводит  «Стой, кто идет!», но это особая тема 10) Горацио аттестует себя «другом этой страны» (с. 262): («Friends to this ground», 1. 1. 16), чем окончательно разоблачает в себе швейцарца. Можно согласиться, что в таком переводе уж иностранцем-то он себя, вероятно, рекомендует. Но только в таком переводе: слово «ground» едва ли правильно переведено как «страна». Вот что дают нам классические переводы11: А. Кронеберг, К. Романов: «Друзья отечества», М. Лозинский: «Друзья стране», А. Радлова, М. Морозов, Б. Пастернак: «Друзья страны». Испанский: «Amigos del país»12, французский: «Amis de ce pays»13, немецкий: «Freund dieses Bodens»14. Так что А. Чернов со своей «страной» оказался в неплохой традиционной компании. Один Август Вильгельм Шлегель против него (Bodens — «почвы»). Кронеберг и великий князь — тоже не «за». Самое близкое к «стране» значение слова «ground» — «местность», но есть и другие, совсем далекие от «страны», но очень подходящие по контексту. Я бы сказал так: «Друзья твердынь» (не очень понимающий многозначность ученого Горацио Марцелл уточняет) «и Дании вассалы». А. Чернов, имеющий на Горацио концепцию, переводит: «Друзья / Державы здешней. (Марцелл:) И опора трона» (с. 14).

Конечно, можно согласиться, что для любого переводчика здесь место проблематичное: первые фразы Горацио («Friends to this ground», «A piece of him»,

1. 1. 23) вызывают некоторое недоумение своей кажущейся контекстуальной неуместностью, что всегда подвигало комментаторов к разнообразным трактовкам, ни одна из которых не утвердилась окончательно (например, М. Морозов видит здесь некую шутку Горацио типа «Я за него»15, но ведь Горацио — вовсе не шутник, ничего смешного или даже иронического он за всю пьесу так и не сказал). Если же исходить из «хоровой гипотезы»16, все становится на свои места: первыми же словами корифей Горацио определяет состав хора. Это друзья. Друзья основ, друзья земель, друзья твердынь, то, что должно дать герою твердую точку опоры в трагедии, где нет почти ничего твердого, где все, начиная с протагониста и кончая антагонистом, течет и изменяется, где подлый братоубийца молится, и раскаивается, и страдает; и где прекрасный принц и справедливый мститель издевается и над своей возлюбленной, и над своей матерью, с легкостью убивает отца любимой и столь же легко отправляет на смерть друзей детства. Горацио — опора героя, его хоровая поддержка, поэтому на вопрос, обращенный к Марцеллу, с ним ли Горацио, последний, перебивая, спешит заметить, что лишь «часть его»17: основная его часть принадлежит Гамлету. В оригинале вопрос поставлен еще загадочней: «Say, what is Horatio there?», что практически буквально можно переводить: «Скажи, кто такой этот Горацио?», потому что запятой после вопросительного слова в оригинале (и Второго кварто и Первого фолио) нет, хотя чуть ниже аналогичное вводное «что» запятой выделено. Первое кварто дает еще простое «Say, is Horatio there?».

Так что за связи с иностранцами А. Чернов принца Гамлета, кажется, осуждает зря18. Видимо, почувствовав это, исследователь бросает на стол козырную карту — имя. Тут уж придется процитировать весь абзац: «Ключ к разгадке этого характера — в самом имени “Horatio”. В пьесе не раз звучит междометие “ho-ho!”, и Гамлет этим играет: “Эгей, хо-хо, Хорацио!” (“What ho! Horatio!” — III, 2). Но, как заметил московский лингвист Антон Иваницкий, в имени “Горацио” звучит и еще более неприятное словцо, бытовавшее в XVII в.: whore (проститутка, мужчина-проститутка, беспринципный тип) — и хорошо восходящее к готскому ho-rs и древнеисландскому horr (негодяй, клятвопреступник)» (с. 260—261). «Так что на русский имя этого персонажа можно перевести как “Прагматичная б-дь”» (с. 216).

Может быть, английское слово (и ныне вполне бытующее в языке) и восходит к приведенным готскому и древнеисландскому, это очень даже вероятно, но вот что в ho звучит whore для английского уха, это московский лингвист ошибся (или переводчик его недопонял). Разница в гласных звуках у этих слов в английском языке не меньшая, чем для русского уха, например, в словах «брод» и «бред» или «стол» и «стул».

Далее поэт-исследователь придает Горацио ряд голословных характеристик типа: «Мечтает разбогатеть. Последний вопрос к Призраку: не прятал ли он при жизни в землю сокровищ?» (с. 262).

Приведу пример, где есть хоть о чем порассуждать: «Хочет, чтобы Марцелл остановил Призрака, а когда видит, что это не удается, приказывает ударить его алебардой. Гамлету он об этом не расскажет, только обмолвится, что Призрак прошел “на расстоянии его жезла” (а не алебарды Марцелла!): “Within his truncheon’s length”» (с. 262). Тут все подтасовано. Это Марцелл (хоть по логике А. Чернова он и не швейцарец в отличие от остальных мерзавцев на площадке перед замком) предлагает ударить Призрака протазаном, Горацио же лишь дает согласие на это. Приказывать ему он никак не может: ученые редко командуют военными. В разговоре же с Гамлетом речь вполне может идти не о жезле, просто переводчик не нашел иного значения слова «truncheon» — «древко». Впрочем, тут новатор восприятия «Гамлета» остается вполне в русле традиции: А. Кронеберг: «Жезлом своим едва их не касаясь», К. Романов: «От них лишь на длину его жезла», М. Лозинский, А. Радлова: «На расстоянии жезла», Б. Пастернак: «на расстоянье / Протянутой руки», Б. Пастернак (второй вариант): «В длину жезла от них»19, вариант из испанских переводов: «a la distancia del bastón de mando»20 (жезл власти), и вариант из французских: «Ils passe àpouvoir les toucher de son bôton»21 (палка, посох, жезл). Как бы то ни было, между расстоянием алебарды и расстоянием жезла не такая большая разница, чтобы на этом основании делать из Горацио хитрого обманщика. А вот если это древко копья Призрака, то уже безотносительно к Чернову интересно, что бы это значило, особенно учитывая внутреннюю форму имени Шекспира («Потрясающий копьем») и то обстоятельство, что, по преданию, Призрака играл сам Шекспир?

В одном можно согласиться с А. Черновым: «Именно Горацио спускает курок трагедийного сюжета, решая, что надо сказать Гамлету о Призраке» (с. 265). Но это вовсе не его индивидуальное действие, в конце концов до сведения Гамлета догадались бы довести появление Призрака его отца и без Горацио. Нет, дело в том, что он уже тут функционально выполняет роль alter ego Гамлета, сразу пытается вступить в разговор с Призраком, подменяя собой Гамлета. И Призрак, кажется, был готов ему отвечать. В любом случае я бы переформулировал метафору Чернова так: Горацио взводит курок трагедии.

Как бы то ни было, в целом тенденциозный перевод Чернова способен сыграть положительную роль в нашем шекспироведении тем, что вообще обращает внимание на образ Горацио. И в самом деле, школьная интерпретация Горацио как товарища, друга и конфидента Гамлета, никем, насколько мне известно, до последнего десятилетия не оспариваемая, представляется несколько примитивной и не отвечающей тексту пьесы. Во-первых, ясно, что Горацио не друг детства (как Розенкранц или Гильденстерн), при встрече Гамлет просто называет его сокурсником, после разговора с Призраком Гамлет обращается с Горацио не по-товарищески. Впрочем, гораздо более недружественно по отношению к Горацио ведет себя Чернов, не стесняясь в выборе средств: есть вещи, которые у специалиста по поэтике загадок А. Чернова выглядят слишком загадочными. Например, непревзойденную загадку-мышеловку зрителю поставил Чернов, выстраивая возможную мизансцену с убийством Офелии — по Чернову, ее убили и это предположительно сделал как раз Горацио. Тут совместилось слабое знание оригинального текста пьесы с подтасовкой последовательности событий. Все построено на реплике короля Клавдия с ключевой ремаркой (4. 5. 73): «Follow her close, give her good watch I pray you.(:) / +Exit Horatio+ », что Чернов переводит: «Последуйте за нею по пятам. / Прошу вас!..» (с. 150). Камень преткновения заключен в словах, ограниченных плюсиками. Так обозначены вставки позднейших редакторов, к исходным оригиналам этот текст отношения не имеет. Чернов же долго анализирует реплику короля и приходит к выводу (небесспорному, мягко говоря, и самому по себе), что король намекает Горацио, чтобы тот пошел и убил Офелию. И тот, по Чернову, идет. Так вот, никто в оригинале никуда не идет. По контексту за Офелией может проследить любой слуга, а по ходу действия совершенно не важно, ушел Горацио или нет. Тут издатели могли фантазировать, как им вздумается.

Продолжение - по ссылке на источник!


Комментарии

Популярные сообщения